И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

не хочу ее больше видеть.

Патрик продолжал спрашивать, все ли со мной в порядке. Он продолжал говорить мне, что я выгляжу немного озабоченной. Немного напряженной. Он подумал, не случилось ли чего. Но моя мать не оставила места для Патрика – его неспособность понять, что со мной что-то не так, была гораздо менее важна, чем ее усилия притвориться, что ничего не происходит, чем ее многолетняя решимость ничего не замечать.

Я велела ему перестать спрашивать, и он перестал, предоставив мне свободу думать о матери, исключив все остальное, наяву и во сне. Сам Патрик, и признание Патрику, и возможная реакция Патрика на мой диагноз стали для меня неважными. Все, чего я хотела, – это ненавидеть мать, наказать ее и разоблачить то, что она сделала. Я сказала «да» на предложение пообедать.

* * *

Когда я пришла, отец был на кухне, намазывал бутерброды маслом. Мы отнесли их в его кабинет и сели на диван под окном, поставив тарелки на колени. Он спросил, что я сейчас читаю. Я ничего не читала и сказала: «Джейн Эйр».

Он сказал, что ему тоже следует взяться за нее снова, а затем, после недолгого колебания, начал:

– Знаешь, твоя мать не пила на этой неделе. Почти шесть дней.

Напрягшись, я ответила:

– Да ты что! А ты знал, что у матери… – и тут же остановилась. Его лицо было таким открытым. Он выглядел таким уверенным, что я буду рада его новости. Он даже подумал, что ее стоит сообщить. – Ты знал, что она…

Он подождал и через мгновение, пока моя фраза все еще висела незаконченной, взялся за свой бутерброд. Из него выпал маленький кусочек огурца. Он сказал «упс». Это было невыносимо. Я не хотела делать ему больно, я хотела сделать больно ей. Как-то напрямую, не через него. Я просто сказала:

– Шесть дней – это даже не ее личный рекорд.

Отец отогнул уголок бутерброда и положил огурец обратно.

– Полагаю, что нет, верно.

– А ты не хочешь поговорить о ____________________?

– О чем?

– О моем диагнозе. У нового доктора.

Он извинился. Сказал, что немного упустил нить.

Мать ему не рассказала. На секунду я предположила, что она вняла моему сообщению. Но потом поняла: разумеется, не поэтому. Я чувствовала себя такой усталой.

Отец сказал:

– Тебе придется дать мне небольшую подсказку.

Я стала пересказывать ему, что сообщил Роберт.

Пока я говорила, интерес на его лице сменился беспокойством, а затем полным горем. Он повторял «боже, боже мой». Опять и опять. Я видела, что он хочет мне поверить, когда я сообщила в качестве своего рода заключения, что это хорошо, потому что это значит, что я не сумасшедшая.

Он сказал «да, хорошо».

– Я это понимаю, и, возможно, это признак гениальности. А правда, – он отложил тарелку и встал, подойдя к огромному и старому компьютеру, купленному на деньги, полученные от продажи обручального кольца Джонатана, – давай-ка посмотрим.

Он тыкал по клавиатуре указательными пальцами, медленно произнося вслух: «Знаменитые… люди… с… ____________________». Он нажал еще одну клавишу и посмотрел на экран, щурясь на предложенное слайд-шоу. Я наблюдала, как он с некоторым усилием пытается направить мышь к цели. И почувствовала счастье по необъяснимой причине, за исключением той, что я была с ним, в этой комнате, где мы провели так много времени и где мне всегда становилось хорошо, если мы оставались лишь вдвоем.

– Смотри-ка, поехали. С места в карьер. – Он щелкнул мышью и зачитал имя известного художника, всплывшее первым.

Я посмотрела на черно-белую фотографию и сказала, что выбор фото любопытный: художник сидел на краю кровати с винтовкой в руках.

– Разве он не выстрелил себе в голову?

Отец схватился за мышь. Появился еще один мертвый художник, затем мертвый композитор и два мертвых писателя, пока он все быстрее и быстрее листал в поисках примера получше. Мертвый политик и мертвый телеведущий. Я смотрела, понимая, что должна бы расстроиться от этого онлайн-списка самоубийств, но я не расстроилась. Несмотря на то что со мной сделала болезнь, я смогла избежать самоубийства. А более блестящие люди, известные и неизвестные, не смогли, хотя они, наверное, делали так много, чтобы спасти себя, а я делала так мало. Я не заслужила быть живой вместо них. Они страдали, и они проиграли. Врач сказал, что я очень хорошо справляюсь. Мне не должно было так повезти.

После череды мертвых актеров отец оглянулся через плечо и отчаянным голосом спросил:

– Кто это?

– Это комик, который пристрастился к болеутоляющим. Но он все еще жив, так что это хорошо.

– Да.

Отец слабо улыбнулся, потом снова повернулся к экрану и в отчаянии пропустил фотографию поп-звезды, которую он тоже не узнал, пока наконец не откинулся на спинку стула. Он произнес имя американского поэта, который умер естественной смертью. Измученный, но довольный. Он сказал:

– Ну, я этого не знал.

Я рассмеялась и сказала:

– Удивительно.

– Это потрясающе. Моя дочь и архитектор постмодернизма!

Я спросила, не думает ли он, что нам стоит сходить сварить кофе, и он вскочил со стула и пошел на кухню впереди меня.

* * *

Ближе к вечеру, собираясь уходить, я обняла отца у входной двери и, все еще прижимаясь щекой к его груди – знакомое ощущение и запах шерсти от его кардигана, – я сказала:

– Пожалуйста, никому не говори о ____________________ – ни Ингрид, ни кому-либо еще. Я еще не сказала Патрику.

Он отступил.

– Почему нет?

Я опустила глаза и разгладила ногой волну на ковровой дорожке.

– Марта?

– Потому. Я была занята.

– Даже если так, даже если ты… – Мой отец сделал паузу, пытаясь придумать более мягкий способ сказать: «Не ври, ты никогда ничем не занята». – В любом случае это важнее всего остального. Это самое главное. Я удивлен, если честно.

Я совершила столько преступлений как дочь, но ни разу мой отец не сердился на меня. А сейчас он сердился – за чужое преступление.

– Ну, – сказала я, – если честно, – отец вздрогнул от моего тона, – у меня не было времени поговорить с Патриком, потому что я пыталась осознать тот факт, что твоя жена знала обо мне все это время, но решила скрыть это. То есть «ну да, моя дочь то и дело плохо себя чувствует большую часть своей жизни и, возможно, немножко склонна к суициду, но зачем грузить ее причиной этого. Я уверена, все как-нибудь образуется».

Я не могла понять выражение его лица: был ли это шок от того, что я говорила все это