И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

что это из-за ярлыков. Я тебе не верю.

Мужчина через проход встал и пересадил сына и дочь подальше.

– Ты была совершенно счастлива, если предполагали что-то другое. Ты позволяла мне думать, что это депрессия и все что угодно, что мне говорили врачи. Почему же не это? Почему ты не…

Тут она перебила:

– Я не хотела, чтобы это было правдой. ____________________ – это болезнь, которую я ненавижу. От нее пострадала наша семья. Моя семья и семья твоего отца. Я видела, что она делает, поверь мне, и я не могла вынести мысль, что она передалась и тебе. Не могла. Если это делает меня плохой матерью…

– У кого?

– Что у кого?

– У кого в нашей семье?

Моя мать выдохнула и заговорила усталым тоном человека, который начинает список и знает, что он будет длинным:

– Мать твоего отца, его сестра, которую ты никогда не видела. Одна или скорее обе мои тети. И моя мать, которая, как ты уже, возможно, знаешь, умерла не от рака. Она вошла в море в середине февраля.

Она остановилась, а затем устало сказала:

– И, вероятно…

– Ты.

– Я.

– И не вероятно.

– Да. Не вероятно.

За окном предместья Лондона уступали место сельской местности. Поезд замедлил ход и остановился на освещенном прожектором участке пути. С голого дерева поднялась плотная стая птиц. Я наблюдала за ними, пока мать наконец не сказала:

– Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Стая разделилась на две части, заложила петлю вверх и вновь соединилась.

– Ты можешь бросить пить.

Я повесила трубку, полагая, что мать уже сделала то же самое.

Я чувствовала себя разорванной. Всю оставшуюся часть пути мой разум метался между периодами болезни. Воспоминания шли не по порядку. Я пыталась найти в них свою мать, но ее нигде не было. Подъехав к своей станции, я отправила ей сообщение, велев ничего не говорить ни Ингрид, ни отцу. Она не ответила.

* * *

Я вошла в Дом Представительского Класса и отправилась на кухню. Патрик и несколько его коллег сидели за столом. Перед ними стояли бутылки пива. Кто-то открыл пакет с чипсами, разорвав его до дна. Теперь это был засаленный серебристый квадрат, на котором остались только крошки. Патрик сказал: «Привет, Марта» – и встал, сделав невидимый для них жест, пока шел ко мне, сообщая, что он точно рассказывал мне о том, что сейчас происходит, но я, очевидно, забыла. Я увернулась от его попытки поцеловать меня, и, бросив на меня неуверенный взгляд, он снова сел.

Один из врачей, открыв себе еще пива, сказал, что я могу присоединиться к ним. Другой согласился, что это хорошая идея – они тут просто расслабляются. Все остальные врачи выразили согласие, все эти бесполезные, бесполезные гребаные, гребаные врачи, с их врачебной уверенностью и врачебной манерой завладевать помещением и воздухом в нем, врачи, которые говорили, что мне можно делать, и решали за меня, что будет хорошей идеей. Я сказала «нет, спасибо» и побежала наверх, оставив их с уверенностью обсуждать то, что они знали, хотя ни один встреченный мной врач, кроме одного-единственного, ни хрена не знал. Даже Патрик. Мой собственный муж, доктор, так и не понял, что со мной не так. За все это время.

Я приняла душ. Потом встала посреди ванной, мокрая, и, не вытираясь, принялась разглядывать растения, свечку за 60 фунтов стерлингов, бутылочки с косметикой. Ничего из этого не было моим. Все это выбрала женщина, у которой, насколько она знала, не было____________________, женщина, которая думала, что она просто не умеет быть человеком.

Я притворилась, что сплю, когда позже пришел Патрик. На следующее утро, когда он ушел, я вынула новую таблетку из пузырька, все еще лежавшего в моей сумке. Она была крошечной и бледно-розовой. На кухне я наполнила стакан водой из-под крана, «я-ем-печенье», а затем пошла гулять.

Всю дорогу я думала о своем диагнозе. О том, что, когда я получила его, тайна моего существования была раскрыта. ____________________ определило течение моей жизни. Его искали и так и не находили, гадали, но никогда не угадывали, подозревали и опровергали. Но оно существовало всегда. Оно диктовало каждое решение, которое я когда-либо принимала. Заставляло меня действовать так, как я действовала. Оно было причиной моих слез. Когда я кричала на Патрика, слова были вложены в мой рот; когда я швырялась вещами, это ____________________ поднимало мою руку. У меня не было выбора. И каждый раз за последние два десятилетия, когда я смотрела на себя и видела незнакомку, я была права. Это всегда была не я.

А теперь я не могла понять, как это упустили. Понимала все меньше и меньше, пока гуляла. Это же не редкость. Симптомы не прячутся. Страдающий не может замаскировать свои муки. Патрику, наблюдательному человеку, это должно было стать очевидно с самого начала.

* * *

Вечером он пришел домой и извинился, что я не вспомнила о гостях прошлым вечером. Я стояла у раковины, наполняя стакан. Я глянула через плечо и увидела, как он маячит в дверном проеме, держа пластиковый пакет с чем-то. Он спросил, как прошел мой день. Я сказала «хорошо» и выключила кран. В тот момент, с тем пакетом в руке, он казался таким дураком. Неуверенный человек, не задающий вопросов. Я попросила его отойти, и он отошел в сторону. Он извинился за то, что я врезалась в него локтем на выходе из кухни, и я преисполнилась презрения к этому мужчине, такому доброму, послушному и невнимательному.

Позвонил отец и спросил, могу ли я приехать в город и пообедать с ним. Я предположила, что он хотел поговорить о том, что рассказала ему мать, и о нашей ссоре в поезде, потому что он сразу упомянул, что ее не будет дома, как будто зная, что я откажусь, если она будет.

Я постоянно думала о ней в течение недели, прошедшей с момента моего визита к врачу, разыгрывала в уме разговоры с ней, телефонные звонки, вымарывала письма, в которых перечислялись все ее преступления, все способы, которыми она причиняла боль моей сестре, и мне, и моему отцу, сколько я себя помню. Страницы о пренебрежении материнским долгом – о том, что она решила создавать уродливые скульптуры из мусора вместо того, чтобы заботиться о нас. О том, как она напивалась и падала, о ее глупой жестокости по отношению к Уинсом, о том, что она толстая и несущественная, что она позор всей моей жизни и я никогда