Весь мир театр - Борис Акунин

По дороге на Пречистенку, под рев мощного двигателя «бугатти», немного поговорили — верней, покричали.

— Как получилось, что вы занялись кинематографом? И почему стали Симоном? — спросил Фандорин.

— Ой, Эраст Петрович, сильвупле, говорите мне «ты», как раньше. Я с вами и с господином Масой все эти годы разговаривал. Когда не знал кэ фэр, всегда вас спрашивал. Мысленно. А вы репондируете: «Делай, Сеня, так». Или, висеверса: «Не делай этого, не будь кретен».

Он трещал без умолку. Видно было, что ужасно рад нежданной встрече, даже на время забыл о горестном событии. В этом Сеня совсем не изменился. Он и раньше не умел долго унывать.

— «Симон» я стал, потому что француз не может «Семён» выговорить, язык у него по-другому выворачивается. А синема полюбил, потому что ничего лучше на свете нету. Как первый раз увидал «Из пушки на Луну», сразу понял: вот он, мой шмен дан ля ви, «жизненный путь» по-русски!

— М-мерси, — поблагодарил Эраст Петрович за перевод.

— Де рьен. Пошел я прямо к великому мьсе Мельесу. Говорить по-ихнему еще толком не умел, смех и грех. Вузэт жени, говорю. Жё вё вuвp е мурир пур синема.[6] На бумажке написал, нашими буквами. Наизусть выучил. А больше ни гу-гу.

— А больше ничего и не надо. Всё главное сказано. У тебя с ранних лет были незаурядные п-психологические способности.

— Потом ушел от Мельеса. Старик начал терять флэр, отстал от жизни. Сейчас для синема главное что? Размах! Вот у Гомона размах. В прошлом году мы с ним в Париже электротеатр загрохали на три тыщи четыреста мест! Но в компаньоны Гомон меня не взял, и я ушел. И потом, тесно во Франции. Все локтями пихаются. Настоящие дела можно делать только у вас в России. Если ты энержик.

Держа одну руку на руле, а другой размахивая, он глянул на Фандорина, приподнявшего бровь на «у вас в России». Но Сеня понял удивление неправильно. Принялся объяснять:

— «Энержик» — это когда все время ревальвируешь. Самое главное качество для успеха. Без других качеств можно обойтись, без энержик — никак. У вас тут умных много, трудящих много, даже честные попадаются. Но сонные все, квелые. Придумал что-нибудь толковое и сидит себе на заднице, как медведь. Провернул хорошую сделку — и скорей отмечать. А надо быстро, быстро, санзарет. Человек-энержик, даже если не шибко антелижан, башковит, десять раз споткнется, одиннадцать раз вскочит и все равно умного, но квелого перегонит. У вас тут, я смотрю, все разговоры про революсьон, либерте-эгалите. А России не революсьон, России надо скипидару под хвост, чтоб бегала шустрей.

На последнем слове Сеня-Симон поперхнулся, пригорюнился.

— Шустров Андрюша — вот это был жени. Я не в смысле «жених», а в смысле, как это…

— Гений.

— Да, гений. Каких бы мы с ним тут дел наворотили! Если б не баба-змея. Такие, как Андрюха, они только с виду каменные, а сами жутко пасьоне, трепетные. Каменное сердце, если раскалится, а на него ледяной водой, оно — хрусть! и трескается.

— Красивая м-метафора, — сказал Эраст Петрович и непроизвольно потер левую половину груди. — Но чтобы про «бабу-змею» я от тебя больше не слышал. Госпожу Луантэн я никому оскорблять не позволю. Это раз. А во-вторых…

Он хотел присовокупить, что Элиза тут скорее всего ни при чем, но запнулся. Теперь, после новой смерти, Фандорин уже ни в чем не был уверен.

Симон понял заминку по-своему. Вновь позабыв о печальном, хитро подмигнул:

— Сразу бы сказали. Вы, я гляжу, все такой же. Фам-фаталями увлекаетесь. Только фамилию зачем-то поменяли. Мне Андрюха уши прожужжал: Фандорин, Фандорин, будет нам фабюль сочинять, а я и знать не знаю, что это вы. Кстати, звучит неплохо: Фандорин. На «Фантомас» похоже. Вот бы про кого фильму снять! Не читали? Настоящая литература, не Эмил Зола и не Лев Толстой. Сила! В главной роли можно господина Масу попробовать. Это ведь он «японец Газонов»? Я только сегодня понял. Господин Маса и по стенам лазить может, и ногами по морде бить, и всякое-разное. А что косоглазый, неважно. Фантомас всегда в маске. Он жени злодейства!

И стал взахлеб рассказывать про какого-то воротилу преступного мира, героя модных романов. Эраст Петрович знавал подобных субъектов и в жизни, поэтому слушал не без интереса, но гоночное авто уже влетало в один из пречистенских переулков. С визгом затормозило подле нарядного особняка, вход в который охранял полицейский.

Приехали.

Следователь был незнакомый, некто капитан Дриссен, из канцелярии обер-полицмейстера. Смерть миллионера — дело серьезное, не корнетишка какой-нибудь. Скромному служаке вроде Субботина не доверили.

Офицер Фандорину не понравился. Таких пронырливых, сладких с вышестоящими и грубых с низшими, в полиции всегда хватало, а в последние годы этот типаж расплодился повсеместно. Про Эраста Петровича капитан, разумеется, слышал, поэтому разговаривал сахарно. Всё показал, все разобъяснил и даже собственные умозаключения доложил, о чем его не просили.

Умозаключения, если коротко, сводились к следующему.

Как установлено опросом свидетелей, покойный был уверен, что этот день станет счастливейшим в его жизни. С утра он собирался ехать с визитом в гостиницу «Лувр» к своей невесте, известной артистке Альтаирской-Луантэн, дабы надеть ей на палец обручальное кольцо.

— Кстати, где оно, господин Симон? — прервал доклад Дриссен, воззрившись на Сеню не сахарно, но грозно. — Вы схватили его и убежали, а с меня спросят.

— Ерунда, — мрачно махнул рукой парижанин. В доме погибшего товарища он весь сжался и только вздыхал. — Если что — возмещу. Па де проблэм.

Известие о том, что для компаньона деньги не проблэм, офицера порадовало. Он сладко улыбнулся, стал рапортовать дальше.

Картина выходила ясная. Невеста в последний момент передумала, о чем сообщила покойнику по телефону. Шустров обезумел от горя, схватил бритву. Рука у него дрожала, поэтому сначала он нанес себе несколько мелких порезов, потом наконец справился со слабостью и рассек артерию вкупе с трахеей, отчего незамедлительно воспоследовала кончина.

Факты Эраст Петрович выслушал со вниманием, умозаключения — без. Долго сидел на корточках над трупом, разглядывал изуродованное горло в лупу.

В конце концов поднялся, очень озабоченный. Сказал почтительно ожидающему капитану:

— Знаете, есть полицейские, который за определенный г-гонорар передают в бульварную прессу всякие пикантные детальки о происшествиях. Так вот, если в газеты просочится известие, что следствие связывает смерть Шустрова с именем упомянутой вами артистки, я буду считать ответственным лично вас.

— Позвольте… — вспыхнул Дриссен, однако Эраст Петрович блеснул на него своими чрезвычайно выразительными синими глазами, и офицер умолк.

— …И ежели такой казус произойдет, я приложу всё свое влияние, чтобы дальнейшим местом вашей службы оказалась Чукотка. Я редко обременяю высокое начальство своими просьбами, поэтому отказа в таком п-пустяке мне не будет.

Полицейский кашлянул.

— Однако же, сударь, я не могу нести ответственности за других. Слухи могут проистечь из театра. Дело вызовет у публики огромный интерес. Там ведь у них уже были самоубийства.

— Одно дело — слухи. Другое — официальная версия. Вы меня поняли? Ну то-то.

Унизительное для Фандорина подозрение подтвердилось.

Царь и Мистер Свист к театральным смертям, скорее всего, отношения не имели. Потому что миллионера Шустрова убить они не могли, а он был именно убит. Судя по почерку, тем же преступником, что умертвил Смарагдова и Лимбаха.

Расследование требовалось начинать заново.

Обыкновенно, если случается череда таинственных злодеяний, проблема состоит в отсутствии сколько-нибудь правдоподобных гипотез. Здесь же все было наоборот. Версий возникало слишком много. Даже если идти от азов дедукции — двух главных побудительных мотивов, по которым один человек умерщвляет другого: «кому выгодно» и «ищите женщину».

Кому могла быть выгодна смерть миллионера?

Ну, например, всему «Ноеву ковчегу» и лично господину Штерну. По завещанию, товариществу актеров достается значительный капитал. Это раз. Настойчивость, с которой предприниматель добивался ухода труппы в кинематограф, всех нервировала и раздражала. Мир театра патологичен, наполнен гипертрофированными страстями. Если в подобной среде сформировался некто с наклонностями убийцы (а это почти несомненный факт), вышеназванных резонов может оказаться вполне достаточно. Здесь нужно учитывать еще и психологию артистического преступника. Это особенный тип личности, для которой толчком к злодеянию может стать «красота» замысла — в дополнение к практической выгоде.