Темные (сборник) - Владимир Кузнецов

Гроах съежилась, сразу сделавшись как будто вдвое меньше ростом, робко кинула на свое божество последний, затравленный взгляд, медленно развернулась и поковыляла на кухню. Сзади она разительно смахивала на седую, страдающую радикулитом и суставными болями старуху. Чуть помедлив, Людочка зашла следом, но на кухне уже никого не было. Только приоткрытая дверца под мойкой хлопала от легкого сквозняка.

Больше Людочка никогда ее не видела. Впрочем, говорят, в тот же день в районе Фрунзенской набережной сразу несколько прохожих стали свидетелями удивительного зрелища: огромная, неестественной величины и худая как смерть крыса пересекла проезжую часть, каким-то чудом избежав попадания под колеса мчавшегося по всем полосам транспорта, запрыгнула на гранитный парапет и мгновенно сиганула в Москву-реку. Наиболее любопытные из очевидцев подскочили посмотреть, как крыса станет переплывать реку. Известно ведь – эти твари плавают не хуже дельфинов. Но узрели лишь широкие концентрические круги, нехотя расходящиеся по маслянистой глянцево-черной воде.

Максим Кабир

Упырь

Пятую неделю идет комбриг Остенберг по следам банды атамана Юдина. От Елизаветграда до Старого Оскола мотается за ним. И все никак, все мимо. Война ревет вокруг, реет сотнями флагов, а Остенбергу чудится ночами, что он сквозь войну за Юдиным идет, будто бы мимо всего прочего.

Он, Остенберг, не лыком шит, он такую лють нюхал – не описать. В Бессарабии сражался, румын бил, орден получил от самого Котовского. Донбасс брал и по мелочи разное. А нынче, как на очной ставке – он и атаман, и между ними смерть.

Иных народных мстителей, мелкобуржуазных робин гудов, махновщину позорную, несознательные граждане крестьяне прятали от справедливой красной кары. В погребах прятали, под скирдами. Однако Юдин был не из тех, кого прятать захотят. Столько душ крестьянских он на тот свет отправил – страшно сказать. Это вам не гуляки пьяные, не разряженные в меха анархисты. Зверем был Юдин, как есть зверем, и прозвище за ним закрепилось: Упырь. А для такого прозвища трудиться надо не покладая рук. Целый год Юдин-Упырь трудился. В Елизаветграде, в Новочеркасске, в Воронеже, но больше по селам.

И вот оно что – атаманов-то тогда развелось видимо-невидимо. Кто царьком местным стать пытался, кто – пожировать да за границу уйти, кто присасывался к большим дядям: к Петлюре, к белым. Да что греха таить – и в Красную армию шли, случалось. А Юдин будто бы для одного жил: чтоб его боялись, чтоб Упырем называли да детей им пугали. Грабил – и то не обстоятельно, как не в деньгах счастье. Но уж кровушки пролил – на сто Григорьевых хватит. Врывался в село с упырятами своими и давай резать. Детей, стариков, женщин. Красные на пути – красных. Белые – белых.

Сунулся к нему хваленый атаман Михась погутарить, мол, ты – зверь, я зверь, давай в стае бежать. А Юдин Михасю ответил по-своему: в церкви запер да сжег с церковью. Любил он церкви палить, почерк у него такой был. Ежели вместо села – бойня, а вместо церкви – пожарище, к гадалке не ходи кто гулял.

Церкви, оно-то, конечно, пережиток прошлого и ловушка для неученого народа, но с имуществом-то зачем?

Остенберг до Октября в Одесском сыске работал, насмотрелся уродов. Эсеров видел, шантрапу и террористов-безмотивников, которым все равно кого взрывать.

А таких сроду не видал.

И вот задачка: банда юдинская – тридцать сабель, не более, но ад мастерила на широкую ногу. И то, что мало их, оно вдвойне злило: шайка с ноготок, тьфу-растереть, три десятка душегубов, а остановить их сложнее, чем Колчака из Сибири выгнать.

Но нет крови без пользы: лихость Юдина играла на руку. Не спрячет его никто. Ни белоказак, ни гайдамак. Его травинка сдаст, скотина любая сдаст. Хватит, природа говорит, землю тебе топтать. Хватит, повторяет Остенберг. И идет по следам Упыря, близко-близко идет.

– Не человек он вовсе, – местный рассказывает.

Он – местный – жену только что закопал с дочерью. Саблями рубили его женщин юдинцы, а его не убили: чтоб мучился, значит.

– Он от дьявола, разумеете? Он дымится весь – только из ада. И вы его не поймаете, он в аду прятаться станет, у него там свои.

– Что ты несешь, черт старый? – замахивается комбриг Остенберг. – Нет никакого ада, рая нет. Есть война, и будет победа.

Местный молчит, у него руки в мозолях, он апрельскую землю копал, чтобы семью хоронить. Остенберг смягчается. Говорит: не печалься, наши уже взяли Полтаву, и Екатеринослав, и Киев.

Он уводит конницу по кровавым следам Юдина: близко Упырь, комиссар, как пес, нюхом его чует. Церквушка сгоревшая на окраине.

Чем ему попы так насолили?

На востоке Колчак, он-то попов любит, он, гад, на Самару, к Волге рвется.

Вот он величина, враг с большой буквы. А что Юдин? Мелочь на карте боевых действий. С точки зрения истории – плевок. Но для Остенберга, бывшего следователя одесской уголовки, Юдин – враг номер один, дело чести.

Куда он уходит, этот Упырь? На запад ему уходить, коли ум есть, в Румынию. Нет, он на юг идет. В Харькове наши, он, безумец, к смерти своей несется.

Нет логики. Как и с церквями, и со зверством этим.

В глаза ему посмотреть бы. В душу ведь не заглянешь, душу церковники выдумали, а вот в глаза и в кишки – можно. Туда Остенберг смотреть хочет.

И догоняет он Юдина, догоняет падлу. На самой границе, недалеко от эсеровского Волчанска.

Внезапно, аж сам удивляется.

Пущай на стороне атамана ад. На стороне Интернационала пулеметы. С тачанок Остенберг стреляет, как махновцы учили. А пулеметы – это вам не девок рубить. Дохнут юдинцы, и кровушка у них людская, и мозги, что из черепов выплывают, обычные.

А вот и сам враг – на черном коне, за спинами дружков гарцует. Лица не разглядеть – далеко.

Нехай пуля разглядит.

Остенберг стреляет. Попадает. Стреляет. В цель. И третий раз туда.

Но Упырь в седле, и у комбрига тик начался от злости. А тут дым – откуда столько дыма? Врага не различить за дымовой завесой.

Да что горит-то, мать его растак?

Вслепую рискует Остенберг, но Юдина след простыл.

Скрылся, подонок!

– Да не переживайте вы, Аркадий Моисеевич! Мы две дюжины его брата уложили, сам он ранен. Далеко не ускачет.

Верно говорит ординарец Третьяк.

Пятеро юдинцев с такими ранениями-то. К утру догоним.

А на третий день погони комдив кричит Степке Полищуку:

– И ты туда же, бестолочь? Слухи распускать, негожие для красноармейца? Ты, позорник, мне еще про судный день расскажи, я тебе устрою судный день.

Степка парень хороший, в нем прошлое говорит, он в прошлом в духовной семинарии учился. У всех прошлое есть, не так просто выбросить хлам этот и устремиться налегке в рассветное завтра.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});