Сама жизнь - Наталья Трауберг

Так что кончим на кота. Это и будет вроде музыки или райского запаха. Что к ним ближе, чем кошки?

Лед в узкой трещине

Двадцать девятого мая, в день падения Византии и рождения Джона Кеннеди, можно праздновать и годовщину рождения Честертона. В этом году со дня его рождения пройдет 130 лет, но это не такая уж круглая дата. А вот в 1974-м нам удалось отпраздновать здесь, в России, сотую годовщину и организовать Че-стертоновское общество – точно тогда же, когда, как мы позже узнали, оно появилось в Англии.

Собрались семь человек и один кот. Кота избрали председателем, и он им остался, хотя умер в 1989 году. Английское общество признало его полномочия. Что до людей, все не так просто. Хотел приехать отец Александр Мень, но не смог, и мы почему-то не сочли его членом общества. Обошли и мою дочь, тринадцатилетнюю Марию, хотя поголовно все с ней дружили. Как бы то ни было, формально общество насчитывало семь членов, и сейчас я расскажу о них (кроме себя, конечно). Расположу их по алфавиту, и снова появится сама жизнь – первым пойдет Сергей Сергеевич Аверинцев, который совсем недавно скончался. Прежде чем начать, прибавлю необходимое пояснение. В «Честертон ревью» писали, что жизнь (поистине, «сама жизнь») разыграла совершенно честертоновский сюжет: дочь рабочего[ 94 ], бывший актер[ 95 ] и Папа из Польши сокрушили страшный режим; замечу от себя: да еще бескровно, что у Честертона бывает, но не всегда. Шесть взрослых, девочка и кот, собравшиеся за десять с небольшим лет до этого, еще внутри режима, тоже составляли вполне честертоновскую компанию и делали честерто-новское дело. Кто, кроме Честертона, свел бы на краю столицы, над лесом, в котором умер невообразимый тиран, прославленного филолога, тайного доминиканца, тишайшего иконописца, его бурного брата, рыцарственного литовца княжеской крови, не говоря о женщинах и коте, чтобы основать невидимое общество, похожее на лед в узкой трещине, который поможет зданию развалиться?

Сергей Сергеевич

Надеюсь, читатель не удивится еще одному проявлению «самой жизни», на сей раз – очень печальному. Мало того, что Сергей Сергеевич скончался, пролежав, как Честертон, несколько месяцев в коме. Только мы об этом узнали и только я написала то, что вы сейчас прочитали, еще до девятого дня, ко мне пришел один журналист. Сперва он позвонил (я лежала в больнице) и спросил, можно ли побеседовать. Совершенно не сомневаясь в том, что у него -цепочка бесед о Сергее Сергеевиче, я согласилась, и он пришел, причем – поздно, в 8 часов вечера, когда никого не пускают. Потом он спрашивал, я многоречиво и растерянно отвечала, а через несколько дней увидела в «Огоньке» статью, подписанную моим именем, без всяких там «записал такой-то» (да он и не записывал, ни в блокнот, ни на диктофон), связную и высокопарную. О Господи! Сейчас заставляю себя продолжать наш странный раздел[ 96 ], а о Сергее Сергеевиче писать не могу. Может быть, после этой постыдной истории я вообще не буду писать, во всяком случае, что-то серьезно изменится.

О других, раз уж начала, все-таки расскажу в память Честертона, которого Сергей Сергеевич называл «Дорогой» и «Учитель надежды» (Doctor spei).

Фома

Этому имени повезло, отчасти – из-за Аквината, отчасти – из-за Томаса Венцловы, с которым мы все дружили. В 1959 годуя назвала так своего сына, естественно – в западной форме, Томас, поскольку он полулитовец, а в записках, здесь, пишу «Фома». Так назвался, принимая католичество, и Владимир Сергеевич Муравьев.

Может быть, он больше всех походил на героев Честертона. В отличие от деликатнейшего Аверин-цева и своего тишайшего брата он был воителем, на мой взгляд -даже слишком рьяным. Однако (опять честертоновский сюжет) прожил он почти незаметно, библиотекарем, как Майкл Херн в «Возвращении Дон Кихота». Ум его и юмор, силу страдания, силу противления я описать не берусь. Если сможете, отыщите маленькую книжечку о встречах с Ахматовой, изданную года два назад. В нее входят воспоминания Виктора Кривулина, Томаса Венцловы и Владимира Сергеевича[ 97 ], они и сами по себе скажут о нем немало, и снабжены его фотографией, где ему девятнадцать лет. Правда, потом он менялся, очень уж страдал, еле жил; но сейчас, здесь, скажу одно: когда Ахматова побывала в Оксфорде, или еще до этого, она говорила что-то вроде: «Куда им до него!». Теперь в Оксфорде бываю и я, вижу там замечательных людей, но они – не настолько честертоновские.

Умер Владимир Сергеевич в 2001 году, скоропостижно, а до этого долго болел сердцем. Немного раньше, в 1966-м, мы отвечали на какой-то тест, и там был вопрос: «Что вы сделаете, если заблудитесь в лесу?» Он отвечал: «Помолюсь и выйду на прямую дорогу». За свою жизнь он, как любимый им Данте, только чаще, в лесу оказывался, но на дорогу, несомненно, вышел.

Мартын

Его брата крестили Леонидом, как и звали до этого двадцать пять лет, но называли или Лёдькой, или почему-то Мартыном. Он, единственный из нас, не имел отношения ни к слову, ни к Честертону, ни к католичеству. Трудно передать степень его печали и молчаливости. Был он иконописцем и реставратором. Когда мы с Колей Котрелевым привезли его к священнику, крестить (конец 1966 года), тот сперва спросил, какое Евангелие он читает, и узнал, что Иоанна. Это его удивило, и он посоветовал начинать все-таки с синоптиков, но Лёня (Мартын) не кокетничал «духовностью»; он действительно был дальше всех нас от библейской или хотя бы антиохийской человечности. В 1972-м, когда мы с ним ездили к отцу Станиславу, тот сходу, увидев его, стал восхвалять православие, «сокровище Иоанново».

От неизбывной скорби Мартын сильно пил и скончался в 1995 году, осенью, от болезни печени.

Мистер Коттон Грэй

Кот Кеша, носивший такую фамилию, стал из помоечного персидским из-за нашей любви. Появился он точно в тот день, когда мы с Марией отделились от моих родителей; раньше я бы не могла взять котенка, подобранного моей подругой, мама кошек не любила. На его счету много чудес. В 1975-м он резко отверг «Баламута»[ 98 ] и терзал когтями рукопись. В 1976-м упал с десятого этажа и остался совершенно здоровым. В начале 1980-х, уже в Литве, сидел ночами с отцом Домиником и со мной, слушая сквозь треск «Свободу» и, вероятно, тоже молясь о Польше. Скончался он в 1989-м году, от старости, во сне, причем -в Лазареву субботу. Когда он лежал и почти не дышал, неожиданно пришли два приезжих доминиканца, один из которых очень любил животных. Они над ним постояли и проверили, жив ли он – если жив, лапка не упадет камнем. Он был жив, а после их ухода, примерно через час, все изменилось.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});