Сама жизнь - Наталья Трауберг

Что до Володи, для него подвиг очень даже был, только не советский. Советский – плохой, а так – что может быть лучше? Слава Богу, он еще не знал цер-кового значения слова, а то замучил бы себя какой-нибудь монофизитской аскезой.

Вот было бы жаль! Они так любили есть, так хорошо с Лёдькой стряпали. Раньше, в 1966-1967-го, когда Володя уступил Лёдику квартиру, а сам жил на Трубной, я приходила туда, приехав из Литвы, и до чего же мы радовались еде! Правда, они и пили (я пью плохо), но та пора была для М. полегче и он в отчаянье не впадал.

А в 1950-е, у Иры, ели мало, но тоже радовались вареной картошке, баночке тресковой печени, луку. Володя был ужасно худым. Когда он стал мордоветь, красота и чистота того фото поубавились или их стало труднее разглядеть. Но это – намного позже, наверное, когда родились подряд Алеша, Надя и Аня (1969,1970,1974).

Вернусь к началу, вспомню еще картинку. Мы идем от Зачатьевского к Лужникам, за рекой – лес и горы, и он рассказывает, как несколько лет назад увидел в лесу мертвого человека. Чтобы не страдать (хотя бы мне, малодушной), он тут же начинает читать стихи, наверное – «Федру» или «Поэму», так мне кажется.

Май какого-то года. Мы встречаемся, чтобы погулять почему-то у Сокола. У Володи в петлице пиджака – цветок вроде английской розы или нашего шиповника, и он объясняет, что это – бутоньерка (если бы я могла описать, как он по-кошачьи улыбался)! Гуляем; чистильщик обуви сказывается Шотой, и мы немедленно переселяемся в Голколду, полную

драгоценных камней и разноцветных роз – Грузию времен Тамары. Поистине, мы гуляли в царстве пресвитера Иоанна и говорили об этом.

Или еще – мы сидим в Дегтярном, напротив дома, где живет Левитин. Наверное, сомневаемся, идти ли к нему. Володя читает стихи часа четыре кряду, скорее всего – Мандельштама. Пастернака он не читал.

Когда мы познакомились, мне было почти 27, ему – почти 16. С Ирой мы сразу стали на «ты», с Лёдькой – он мне «вы», я ему «ты» до 1963 года, а с Володей подчеркнуто на «вы». Услышав, что точно так же мы обращаемся друг к другу с Левитиным и с Успенским, он был рад, если не горд.

Сколько люди сумели воскресить! Скажем, недавно, в Лондоне, я слышала доклад о «розовом саде» из «Квартетов», и Стивен Меткаф читал стихи так, что все мы оказались в раю. Но то стихи, есть и музыка, и запахи, а проза – не берет, Володю не опишешь. Это вам не миф о Эмили Хейл. Прибавим картинки, они все же объемнее.

Или нет, поплачем. Что натворила эта власть! Уже родились и выросли внуки; но что они делали? Томас Венцлова жил в прекраснейшем городе, не знал нужды, читал что хочет. Аверинцев жил в коммуналке со старорежимными родителями, которым посчастливилось не сесть. А мальчики Муравьевы? Десятилетний Володя и семилетний Лёдька оказались семьей лагерника и ссыльной. Бабушка в Москве жила в деревенском доме то ли без воды, то ли без уборной. Дядя погиб в лагере. Их самих в школе не признали, хоть и бедные, и русские. Лёдьку еще -туда-сюда, а Володю просто травили, хуже бедного

Венцловы, сына советского босса. Слава Богу, в шестнадцать лет Володя поступил на филфак. Туг и Боря Успенский, и Лев Кобяков, и Веничка, а для любви к Англии – Скороденко. Может быть, радостней всего (кроме возвращения взрослых) был Пранас, «литовский Пантагрюэль» (так называл его Пинский). Володя стал оживать, но смерть Иры все сорвала. Ему было только двадцать.

И тут – 1960-е годы. Он немедленно связался с мальчиками, собиравшимися убить Хрущёва. Вот уж narrow escape[ 89 ]! В 1965-м – Даниэль с Синявским, в 1966-м – у него обыск. Нельзя судить о браках, но их с Галей подчеркнутое благородство бывало нелегким для других. Во всяком случае, счастливым он вряд ли был. Он не зря любил Честертона, думал о доме и о детях. К тридцати Пенаты появились, но очень уж страшным стало время. Как нарочно, около 1968-го – и второй брак, и Чехословакия.

Раньше, в 1950-х, еще в счастливое время, он часто влюблялся. Ира называла то Галочку, то Руфь, то еще кого-то. Однако место «прекрасной дамы» было зарезервировано. Как-то эта дама заволновалась и сказала Ире: не вышло бы, как в «Митиной любви». Легкомысленная и здравая Ира заверила, что не выйдет.

Однако именно она предложила в апреле 1958-го сварить картошку, закутать ее в плед, купить тресковую печень и с прогулки придти на Зачатьевский, побыть одним. Дама очень боялась об этом сказать, что-то проурчала, но суровый Володя перед домом попрощался и пошел к себе в общежитие.

Пришло лето. Пранас повез нас с ним в Литву. 27 июля я вышла замуж. 5 июня 1959 родился мой сын Томас. Зимой 1958-1959-го Муравьев пережил какие-то особые мордаста с еще одной сокурсницей, но к лету они стихли. У Фриды, как и раньше, он часто видел Галю (не «Галочку»). 30 октября 1959 года умерла Ира. Что с нами стало, описать нельзя – и невозможно, и нецеломудренно. Сказать можно одно: у Володи переломилась жизнь. Около десяти лет он жил, как не жил, а потом – стал, каким стал, для этого даже нет слова.

2. Вопросы

Летом 1960-го я ждала Марию,- а Володя женился на Гале. Они всюду ходили вместе, не очень счастливые (он, во всяком случае) и гордые (скорее – она). Как-то, встретившись с ними, мой муж написал Пра-насу: «Шли по Горького вчера – / там, где раньше кучера / на разбитых колымагах, / а теперь – универмаги. / Вдруг навстречу Муравьев». И т. д., а потом: «Только, Пранас, не подумай, / что обиделись мы очень, / ты, литовским Мандельштамом / прозванный у нас в народе». Не обиделись, но «смущенно затрусили / по делам своим бобровым…».

Однако все общались, бывали у Гриши, который снова женился; а с осени 1960-го я стала часто ходить в старый ВГБИЛ, и мы порой разговаривали с Муравьевым в коридорах. Уже пошли Элиот, Ивлин Во, а Честертон был и раньше (у меня – с 1946-го).

Перед самым моим отъездом в Литву (декабрь 1962-го) М. подошел к столу, за которым я сидела, и

положил бумажку: «Тучи окутали души людей, тучи над нами плыли…»[ 90 ]. Когда я прочитала, пыхтя от счастья, его уже не было.

Дальше, приезжая из Литвы, я видела его и в библиотеке, и у Гриши, и у Фриды, а с осени 1963-го – у Сергеевых. Иногда и они с Галей бывали в Вильне, но не помню, чтобы она пришла к нам. Когда мужа стали таскать в ГБ, весной 1965-го, вдруг Володя приехал один. Я сидела, читала «Новый Иерусалим», где Честертон пишет о маленьком надвратном образе Девы Марии, и вдруг он приходит. Мы и говорили, и играли в «Монополь», и плакали (я, когда муж не видел). Передать вот это я никак не смогу.

Володю стали таскать через год. Тут начались загадки. Что им тогда, переломили хребет? Смиренный Пранас женился и стряпал, а другие? Томас все-таки надеялся на славу. Остальные – неужели именно славы они хотели, а не свободы? Трудно судить, я – не была молодым и очень талантливым мужчиной. Но и я стала попивать, а как-то спокойно пошла в ванную, взяла бритву, сказала: «Господи!» – и очнулась. Томас читал в университете, страдал после первого брака, влюблялся и «плакал из-под трубы» (да, стоял на проспекте у трубы, а я прикрывала его от злоязычных виленчан). Часто приезжала Наталья (Горбаневская). Близилась Чехословакия.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});