Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю - Андрей Балдин

Во время поисковых мероприятий в Херсонесе и состоялась легендарная встреча братьев — с человеком, говорящим и пишущим по-русски.

Теперь можно попытаться ответить на вопрос — что такое была встреча Философа и задуманного им мира.

Встреча эта, судя по отзыву летописца, оказалась сама по себе событие значительное. Константин чудесным образом — в несколько дней — освоил новые для себя язык и письмо. В принципе, в своей основе язык этот не был для него новым. Он имел славянскую основу. В этом смысле лингвистическое достижение Константина объяснимо. Важно другое: встреченный братьями русин пришел с севера (некоторые историки прямо именуют пришельца норманном, скандинавским купцом), и для него самого этот язык был новообретен. Тогда собиралась речь нового мира, связывающая разноплеменные народы; это был феномен потенциально пространственный — не национальный.

Возможно, потенциальное пространство нового языка совпало с теми построениями, которые Константин совершал в процессе академического синтеза. Так или иначе, в его исканиях наступил новый этап. Философ в (крымском) пересечении осей мира обретал повод и поле для реального языкового конструирования. Новый язык обладал пространственным потенциалом в силу одной уже новизны, но также и ввиду мира — необъятного, северного, для которого он был предназначен.

В геополитических планах Второго Рима северное направление уже тогда рассматривалось как наиболее расположенное к духовной экспансии. Для просветителей был небезразличен географический вектор, устремленный на север, по оси разделения разноговорящих миров.

(Тут вспоминается Сретенка, разделяющая «глобус» Москвы по вертикали.) Это можно трактовать как прозрение или свидетельство точного расчета — важно то, что закрытые до времени двери севера открылись, и в образовавшейся щели шириною в полнеба нарисовались свободные сизые дали.

Будущая Россия провиделась царством бумажным. Такова была встреча просветителя и мира, и, соответственно, были заложены основы для дальнейшего развития диалога между центром (Константин) и севером (будущая Русь), развития в целом всей христианской ойкумены.

Здесь и заключается противоречие, исходное для всякого русского проекта.

То, что наблюдает Рим, глядя из Тавриды в Россию (с Воробьевых гор на Москву, см. главу Птицы, текст «Стыд»), Рим, уже находящийся в пространстве, не соответствует тому, что видят, глядя с севера на Рим, Россия и Москва. Они еще двумерны — они и теперь двумерны, потому что, начиная с того самого времени, с первой же встречи в Тавриде, только и делали, что срисовывали, калькировали себя с римского оппонента, классического трехмерного образца. Отсюда вывод, заведомо конфликтный, — русская ментальная матрица двумерна, ее привычный прием есть самопомещение в плоскость. В список, «считок» с Рима — в слово.

Поэтому с их стороны Рим, а с нашей это читается как мир. Северный мир обусловлен (объят словом), его пространства додуманы, присочинены и оттого дополнительно (порой до состояния хаоса) пластичны, поэтически эфемерны. Русская страница изначально «содержит» воздух, но при этом сама по себе остается, по сути, плоскостью, скатертью, калькой.

*

Что сие противоречие означает для московского календаря, для его строения, скрытых предрасположений в организации праздника просвещения?

Первое: братья-просветители оказываются ощутимо вне этого календаря — при всей формообразующей важности их присутствия в нем. Они вне московской пасхальной плоскости — над нею.

Второе: то восхождение, что начинается в календаре со дня (крестителя пространств) Георгия, в самом деле имеет некоторый «промежуточный» финиш в точке Константина, 24 мая. Но этот финиш означает и некоторое смущение Москвы. Она поставлена перед заданием выйти из привычной «пасхальной» плоскости (кальки), возрасти в объем римского смысла, выполнить изначальное Константиново задание.

Тут и начинаются размышления Москвы, отстранение ее от растущего календаря. Куда ведет ее этот рост — в Рим? Этот маршрут едва ли покажется ей привлекательным. Московские празднования в этот день производят впечатление отчетного плаката. Они демонстративны и ощутимо не-сегодняшни. Они Москве не слишком интересны.

К слову, памятник братьям-просветителям на Славянской площади также отдает демонстрацией. Или студенческой, примерно третьего курса работой: он правилен, он хочет получить «пятерку» (и уже поэтому получить ее не может). Видимо, в этот день Москве спокойнее остаться во студентах.

Собрания у памятника в этот день не праздничны; это большей частью акции политические. При этом они очевидно однопартийны. В контексте римских исканий и устремлений Константина Философа это очевидное сужение (прямо — уплощение) темы.

Москва ищет другой маршрут, не в пространстве, но во времени. Округлый, восходящий облаком год, помещение времени: вот ее пространство. Для обустройства в нем нужны другие рецепты, наверное, не менее, а в чем-то более сложные, нежели римские, влекущие (вспомним «акушера» Петра Великого) Москву из Москвы — в Европу.

*

Это сложный вопрос: о процедуре разворота русской плоскости в пространство (сознания, самоощущения, веры). Те же староверы придерживаются той точки зрения, что России следует оставаться списком со Святого писания. Они во всем предпочитают «умную плоскость»: поклоняются книгам, крестятся двуперстно, плоско, «ладонью». Не завязывают узлов: не посягают на лишнее пространство.

В этом есть своеобразное проявление честности (староверы образцово, показательно честны). Если Россия списана со святого образца, то ей и быть Божией калькой, быть словом.

Дни Петербурга

В календаре в конце мая разворачиваются дни Петербурга. С точки зрения логики русского календаря это вполне закономерно. Москва отстраняется от «римского» календаря — Питер с тем большей охотой в него заступает. В этом смысле вечный спор двух русских столиц оборачивается некоторой календарной эстафетой. «Староверующая» Москва сторонится черченого пространства. Новая столица, возросшая в «немецком» кубическом помещении Нового времени, его только приветствует.

В этом контексте наша столичная пара хорошо дополняет друг друга. Москве интересно время — Петербург живет идеей приоритета пространства над временем. Во времени он неизменяем; по способу образования мгновенен (революционен). Время в нем слепок с идеально начерченного европейского пространства конца XVII века.

Нет более того пространства. Пусть это будет сон Москвы о пространстве — майский сон; нет, лучше слово. Константиново задание Москва готова выполнить на словах, в словах, в пространстве текста.

Таково содержание третьего акта Георгиевской пьесы в майском календаре: Москва на время уступает место Питеру.

На конец мая приходится дата основания (скорее, наименования) Константинополя — 330 год.

16 мая 1706 года. В Петербурге заложена Петропавловская крепость.

21 мая 1712 года. По указу Петра I столица перенесена из Москвы в Петербург.

29 мая 1703 года. Основан стольный град Санкт-Петербург (с 1914 года — Петроград, с 1924 года — Ленинград, с 1991 года городу возвращено историческое название Санкт-Петербург).

Сезон – трамплин

Святой Георгий и братья просветители в три приема, за три майских «театральных» акта вывели Москву к Троице. Лучше Москвы к Троице готов Петербург с его классическим трехмерием (города и самого городского разумения, хорошо расчерченного интерьера головы). Москва к концу майского представления уступила ему дорогу. Что означает шаг в пространство с этого поднявшегося к самому небу бумажного трамплина? Поспешность тут может оказаться губительна. Москва не раз бывала наказана за поспешность при переходе из одного (ментального) состояния в другое.

То, как могут не совпасть новое и старое русские времена, лучшим (худшим) образом демонстрирует катастрофа раскола XVII века. Уже было сказано о староверах, об их принципиальном предпочтении двумерия (двуперстия) в толковании земной жизни. Эта жесткая принципиальность, следствие совершенной честности в первую очередь перед самим собой, подвигла староверующего московита на войну с нововведениями патриарха Никона. Это был раскол между измерениями в понимании бытия. Компромисса тут быть не могло: в результате Москва была ввергнута в тайную и явную, жестокую и кровавую внутреннюю войну.

В той войне и родился Петербург: он был прямым следствием конфликта просветителей (в первую очередь киевских, географически — юго-западных, «римских») с московскими читателями, привыкшими воспринимать мир с листа.