Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945 - Иван Владимирович Тюленев

всей тюрьме.

А на площадке лесной биржи нарастало напряжение боя. Цепь в белых халатах, дойдя до кладей дров на левой стороне площадки, заняла оборону. Видно было, как осторожно и быстро перебегают, руководя боем, командиры.

Вправо, за углом тюремной стены расположился перед деревянным мостом, соединяющим площадку биржи с улицей Урицкого, взвод станковых пулеметов «Максим». Видно было, как ведет пулеметчик огонь по невидимой нам цели вдоль улицы, в ее глубину…

А потом цепь от дров стала медленно, отстреливаясь на ходу, отступать вправо через площадку обратно к штабелям бревен, оставляя неподвижные тела убитых. Видно было, как стараются помочь друг другу, как оттаскивают под прикрытием огня раненых… Наконец, последние отошли в штабеля бревен. Туда же, поочередно прикрываясь огнем, отошли пулеметы.

На площадке лесной биржи остались неподвижные тела убитых. На белом снегу отчетливо выделялись темные фигуры тех, кто наступал без маскировочных халатов.

Только на короткое мгновение опустела площадка. Почти одновременно с пулеметчиками, слева из-за угла дров, стали просачиваться черные фигуры мятежников. Они наступали толпой, массами, густыми цепями, непрерывно стреляя на ходу.

Подходя к убитым, отдельные мятежники почему-то останавливались, переставали стрелять и по двое – по трое начинали топтаться на месте. Повозившись у тел убитых, они уходили вперед, догоняя цепь.

А тел мы уже не видели! Не могли сразу понять, что произошло? Зачем они останавливались? А когда поняли, задохнулись от ярости. Ведь они, бандиты, раздевали убитых и тут же, у трупов, делили добычу. Они добивали раненых, которых наши не смогли унести.

Еще несколько минут, и толпы мятежников, дойдя до штабелей бревен, в них растворились. По площадке лесной биржи в обоих направлениях началось движение связных, понесли раненых мятежников. Где-то за штабелями бревен и у форта Кроншлот продолжался ожесточенный бой.

К ночи 18 марта орудийная канонада прекратилась. Раздавались лишь отдельные редкие выстрелы. Не слышно стало и ружейно-пулеметной стрельбы. Стало тихо! Темно. В тюрьме по-прежнему не спали.

В одиннадцатом часу ночи часовой открыл входную дверь в коридор и вызвал Матюшкина. Через некоторое время Матюшкин с часовым подошли к нашей камере.

– Этот часовой – мой подчиненный. Он выходец из партии. Их смена решила выпустить из тюрьмы заключенных до прихода коменданта с его дружками. Надо уходить.

Ни глаз Матюшкина, ни глаз часового не было видно.

– Можно ли верить?

– Я верю!

…Тюрьма быстро освобождалась. Незаметно у наружных ворот тюрьмы, рядом с неподвижно стоящим часовым, остались двое – я и инструктор Пубалта Владимир Гессен.

– Ну, все в порядке, мы последние. Пошли!

Шли по Урицкой, потом по Сагайдачной вышли на главную магистраль города – проспект Ленина.

Освобождение из тюрьмы наполнило чувством избытка энергии, потребности каких-то действий. Прикрыв дверь караульного помещения, быстро открываем двери камеры, предлагаем уходить.

Коммунисты толпятся, молчат, никто не выходит. Почему? И вдруг нас узнали: Доброва – жена работника горкома, чуть не задохнулась от радости Фаня Тагер – молодая беспартийная девушка, лектор политуправления. В другой камере узнал Блюмквист – начальник милиции района.

Тюрьма быстро опустела. Улица по-прежнему пустынна. Только на запад изредка проходят одиночные, иногда группами, по двое-трое.

К штабу крепости подошли незаметно. Нас быстро окружила группа вооруженных. Повели наверх. За столом сидело несколько командиров.

И вдруг из-за угла левого крайнего дома улицы бегом, на ходу заряжая винтовки, развернулась густая стрелковая цепь. С ходу падали, брали нас на прицел. На обоих флангах этой цепи, описав широкие дуги, раскатились и заняли боевые позиции два станковых пулемета. Наша цепь залегла еще раньше при первом же шуме впереди. Обе стороны в одно мгновение приготовились к бою.

Наступила полная напряженная тишина. Мы с Барановым лечь опоздали. Продолжали стоять неподвижно. Тишина могла сорваться от одного неосторожного движения.

– Эй, кто стоит впереди! Руки вверх и иди к нам, а то открываю огонь!

Я взглянул на Баранова:

– Примешь команду?!

Он спокойно кивнул. Поставив фонарь на дорогу, я поднял руки вверх и пошел вперед.

А что же было делать иначе? Начать бой? С кем?

Отвели к стене дома. Стоял неподвижно, с поднятыми вверх руками. Какой-то командир, тыча мне прямо в лицо дулом нагана, кричал:

– Кто? Говори, кто?

Но как ответить? Кто они сами?

Один из бойцов, опираясь плечом и головой в стену и направив свою винтовку вдоль нее, старательно целился в мое левое ухо. Повернув к нему голову, я быстро спросил:

– Какого полка?

– 561-го, – спокойно ответил он.

Я сразу опустил руки, понял, что это не мятежники, так как такого полка в Кронштадте не было. Не обращая внимания на угрозы, спокойно ответил командиру:

– Я коммунист. Из тюрьмы. Не веришь? Посмотри на ноги, на чуни. Имею чрезвычайной важности сообщение для командования, медлить ни минуты нельзя. Задержишь – будешь отвечать сам. Как твоя фамилия?

Уверенный, решительный тон сразу подействовал. Передав командование, он повел меня в штаб роты. Уходя, я крикнул Баранову:

– Здесь наши, Красная армия!

Оба угловых дома Интернациональной улицы были сильно разрушены огнем артиллерии. Били с обеих сторон прямой наводкой. На каждом шагу попадались следы жестокого упорного боя: проемы без окон и дверей, поваленные телеграфные столбы, клубки спутанной проволоки, воронки от снарядов, проволочные рогатки, изрешеченные пулеметными очередями стены домов и, главное, частые зловеще темные большие лужи крови на ступенях лестниц, на снегу улицы, на панели… Кучки стреляных гильз, особенно на углах домов.

И везде красноармейцы: во дворах, вдоль стен, в проемах домовых ворот сидят, лежат, попыхивают в рукава махоркой. По углам перекрестков улиц готовыми к бою стоят пулеметы.

Вот оно – чудо, в которое мы в тюрьме, готовясь к расстрелу, не верили… Наши здесь, в Кронштадте! Они совершили невозможное – под сплошным заградительным огнем всех огневых средств могучей крепости перешли рыхлый, разбитый лед, зацепились, закрепились и сейчас снова готовы к бою за каждый выступ, за каждый дом, лестницу, переулок, до конца, до полной победы.

Мы стояли у крайнего двухэтажного углового дома Петроградской улицы, которым начиналась ее правая сторона, считая от Петроградских ворот. Дом Обуховича. Здесь расположился штаб группы.

Ворошилов стал расспрашивать меня о подробностях мятежа, о митинге, о настроениях жителей, об условиях пребывания в тюрьме. Я показал им чуни: мокрые, они оставили на полу большую лужу воды.

Вспомнив о М.И. Калинине, я передал, как тревожила его судьба всех коммунистов.

– Он в Москве. Успел уехать, – ответил Ворошилов.

Дыбенко продолжал расспрашивать меня о моряках, перебирая фамилии своих старых товарищей по флоту, интересовался их судьбой, поведением во время мятежа. Как мог, я отвечал на его