Афган: русские на войне - Родрик Брейтвейт

Большинство солдат не могли позволить себе сомнения и критику. Люди, писал генерал Ляховский, винили армию и ее руководство в том, что те следовали преступной политике руководства страны: «Но когда армия начинает выбирать, какие приказы ей выполнять, а какие — нет, она перестает быть армией. Ведь давно известно, что армия в своих действиях никогда не руководствуется ничем, кроме приказа (ни здравым смыслом, ни необходимостью и т.д.). В этом она и отличается от всех других органов. Этим она и уязвима»{413}.

Народ против войны — и армии

В 1982 году диктор всемирной службы Московского радио Владимир Данчев начал вставлять в свои англоязычные передачи фразы вроде «Народ Афганистана играет важную роль в борьбе за освобождение своей страны от советских оккупантов» или «Племена, живущие в провинциях Кандагар и Пактия, присоединились к борьбе против советских захватчиков». Иностранные радиостанции передавали его слова назад, в Советский Союз. Как ни странно, около года Данчеву удавалось избегать неприятностей. Но в мае 1983 года он разошелся и раскритиковал советское вторжение в трех выпусках новостей подряд. Его исключили из партии, уволили с работы и поместили в психиатрическую больницу.

Однако к тому времени общественное мнение в СССР и так было против войны, и даже простые люди все чаще критиковали вторжение. В газеты и инстанции приходили письма со всей страны, особенно от тех, чьи родственники воевали или погибли в Афганистане. Шершнев проанализировал письма в «Комсомольскую правду», переправленные маршалу Соколову — главе Оперативной группы Министерства обороны в Афганистане. Анализ показал, как много люди знали о войне даже в первые ее годы и как мало верили пропаганде.

Большинство писем приходили от матерей, чьи сыновья погибли, служили в Афганистане или вот-вот должны были быть призваны. Но писали также и сестры, и невесты солдат, и сами юноши призывного возраста. Темы писем были самыми разными. Их авторы горевали о сыновьях и ровесниках, погибших на войне, и опасались за тех, кого могут туда отправить. Особенно страдали родители, у которых был единственный сын. В некоторых письмах прямо говорилось, что происходящему в Афганистане нет оправданий: «На чужбине наши сыновья проливают кровь за чужие интересы»; «Погиб бесславно на чужбине»; «Какое право наше правительство имеет держать войска в Афганистане?» Служба в Афганистане, мягко говоря, не была престижной: автор одного из писем сравнил ее с каторгой. Антивоенные настроения росли: афганский коммунистический режим, писали люди, держался на советских штыках: «Их революция, пусть сами ее и защищают». Авторы писем жаловались на безразличие властей к родственникам погибших. Они просили об увековечении их памяти и предлагали свои варианты. Они жаловались на негодность официальной информации: «Как противно читать в наших газетах статьи про Афганистан, в которых тишь да гладь»{414}.

Общественность была настроена не только против войны, но и против солдат, хотя большинство их попало в Афганистан по призыву, против желания. Рассказы о зверствах, массовом уничтожении кишлаков, убийствах теперь слышались повсеместно. Не многие задумывались над тем, что несправедливо винить людей, которых политическое руководство отправило на войну с повстанцами, ведь сама природа этой войны побуждает к особой свирепости. Одна девушка из семьи среднего достатка услышала о том, что советские войска участвуют в афганской войне, почти в самом ее начале — когда побывала зимой 1980 года в комсомольском лагере. Тогда ей было четырнадцать. Они с друзьями понимали, что об услышанном рассказывать не стоит, и не критиковали происходящее. Но никто из них не стал выступать и в защиту этой политики. Два года спустя она уже боялась, что ее бойфренда могут призвать в армию, и заявила его отцу-офицеру, что война — это преступление.

В 1983 году она поступила в МГУ, и к этому моменту уже ходили слухи о советских зверствах. Ее шокировала история, рассказанная одним из студентов, который служил в Афганистане. Из кишлака, который его часть вроде бы зачистила, послышались выстрелы. Тогда было уже темно, и вместо того чтобы войти в деревню и найти снайпера, командир приказал уничтожить весь кишлак артиллерийским огнем. Студентам рассказывали, что моджахеды применяют американские мины-«бабочки», чтобы калечить детей, и перекладывают вину на советских солдат. Но в 1988 году она услышала по радио, что это советские войска применяли такие мины, и ей стало плохо при одной мысли о том, что происходило с теми детьми.

Она была уверена, что ветераны Афганистана не могли остаться здоровыми, нормальными людьми, что все они принимают наркотики, что они не умеют ничего, кроме как убивать, что все они кончат тем, что станут преступниками или пойдут работать охранниками, что они уже не смогут заново интегрироваться в общество. Тогда она не испытывала к ним никакой симпатии: в ее представлении «афганцы» были темной грозной силой, которую нужно держать под контролем.

К концу 80-х годов советскую прессу заполнили истории о войне. Для людей из поколения той девушки, имевших сходный уровень образования и учившихся в то время в хороших московских вузах, афганская война была ужасным преступлением, вторжение не имело никаких оправданий, и войну нужно было остановить любыми средствами. Они сравнивали ее с войной во Вьетнаме и с ужасами, творившимися там. Они искали параллели в американских фильмах «Охотник на оленей» и «Взвод». На них не действовал аргумент, что солдаты лишь выполняли приказы. Саму подоплеку той войны они находили отталкивающей.

В 90-е годы ее отношение начало меняться. Единственные знакомые ей два ветерана афганской войны были счастливыми, дружелюбными людьми. О любви к жизни, присущем одному из них, знали буквально все. Другой отложил учебу в МГИМО ради службы в отряде спецназа в Афганистане. Он тоже выглядел чрезвычайно веселым, общительным и артистичным человеком. Тогда она поняла, что солдаты, которых отправили в Афганистан, — обычные парни, у которых не было выбора, кроме как служить там и тогда, где им приказали{415}.

Когда Горбачев допустил определенную свободу слова, в советской прессе стали возможны публикации на афганскую тему, и действия армии в Афганистане стали критиковать. Контраст между ощущением, что они много выстрадали, но выполнили свой долг, и безразличием либо даже враждебностью собственных сограждан, был одним из самых тяжелых испытаний, которые легли на плечи солдат. Их горечь выразили Владимир Пластун и Владимир Андрианов, тоже побывавшие на афганской войне: «Попытаться их [корни причин, заведших политику руководства КПСС в Афганистане в тупик] обнажить придется, хотя это и болезненно. Нелицеприятно зреть на содеянное тобою зло, хотя ты и убеждал себя, что исходишь из лучших побуждений. Но сделать это необходимо, поскольку слово “Афганистан” и, хуже того, — “выполнение интернационального долга в Афганистане” — еще долгие годы будет ассоциироваться в сознании честных советских людей с позором для русских, с пятном на КПСС, с кровью наших мальчишек, так и не понявших поставленной перед ними цели (если она была), с ненавистью к тем, кто столкнул нас в “афганское болото” и кто вызвал ненависть к нам»{416}.

Эти чувства, в отличие от возмущения американцев войной во Вьетнаме, не вылились в открытый антиправительственный протест. Массовые демонстрации в крупнейших городах СССР были еще впереди. И направлены они были не против войны, к тому моменту оконченной, а против советского режима, партии, спецслужб, несправедливости, неэффективного управления экономикой. Но лидерам страны, пытающимся найти выход из афганского хаоса, все труднее было игнорировать этот фон.

Часть III.

Долгое прощание

С покоренных однажды небесных вершин

По ступеням обугленным на землю сходим,

Под прицельные залпы наветов и лжи

Мы уходим, уходим, уходим, уходим.

   Прощайте, горы! Вам видней,

   Кем были мы в краю далеком,

   Пускай не судит однобоко

   Нас кабинетный грамотей.

Прощайте, горы! Вам видней,

Какую цену здесь платили,

Врага какого не добили,

Каких оставили друзей.

   До свиданья, Афган, этот призрачный мир.

   Не пристало добром поминать тебя вроде,

   Но о чем-то грустит боевой командир:

   Мы уходим, уходим, уходим, уходим.

Игорь Морозов, май 1988 года[54]  

Глава 11.

Возвращение

Система набора и демобилизации солдат, сложившаяся в 40-й армии, характеризовалась теми же неэффективностью, жестокостью и изворотливостью, что и советская система в целом. Как правило, офицеры — кадровые военные — за время службы в Афганистане могли рассчитывать хотя бы на одну поездку в отпуск. Правда, отпуск не всегда был приятным. Жены и другие родственницы ждали экзотических подарков с афганских рынков, а их не всегда можно было провезти через таможню. Мужчины интересовались, сколько на счету убитых. Реальность боевых действий и отношение гражданских, практически неспособных вникнуть в суть происходящего, расходились настолько, что иногда это было просто невыносимо. Подобно британским офицерам, вернувшимся домой из окопов Первой мировой, советские офицеры порой прерывали отпуск, чтобы снова погрузиться в грубую, но знакомую и бесхитростную повседневность войны{417}.