Геи и гейши - Татьяна Мудрая

— Похоже, в той жизни ты слегка стыдился своего ремесла, коли так пространно ламентируешь по его поводу, — тихонько ответил Мариана.

— Нисколько: ведь мы все обречены были жить внутри этого своего дела как бы в заточении, и когда расступались перед нами стеклянные стены — воздвигались незримые стены долга. Да ведь и меня самого убивали столько раз, что я не помню всех подробностей: лишь голубые и изумрудные города, золотые шатры куполов, сады и парки, башни и маяки. И если одни из них вносили в душу отчаяние и смятение, другие — вновь ее возрождали. Особенно памятен мне один пространный и прохладный сад в жарком восточном городе, куда я поклялся вернуться в конце моей жизни.

Мариана деликатно кашлянул.

— Да, прости, я совсем позабыл еще об одном своем долге — перед тобой. Твоя история и в самом деле напомнила мне один случай, что произошел… с ближайшим моим другом. Уж не знаю, что сможешь ты извлечь из нее для общей пользы.

И тут он поведал монаху правдивую житейскую историю под названием -

АВЕЙШЬЯ ХРИСТА

Этот мой друг был набожен до чрезвычайности — его родители, которых и в самом деле умертвили в одной из войн, которую они вели против моих родичей, были из последователей пророка Исы, да будет над ним милость Господа! Все время, которое оставалось от наших занятий, посвящал он, урывая его даже от сна и продолжая во время еды, — разглядыванию некоего изображения размером в ладонь ребенка: может быть, оно походило на тот лик, что в твоей повести обрел себе друга. Во время лицезрения мой друг шептал невнятные слова, затверженные в детстве, и просил о том, чтобы самому сделаться подобием своего кумира.

Есть ли у вас, христиан, такое суеверие, что беременная женщина, которую неведомая и нездешняя сила притягивает к какому-нибудь образу, родит его двойника? Я помню роман одного вашего писателя, имя которого созвучно слову, обозначающему в другом языке зелень: там речь шла о двух сестрах, одной — прелестной и доброй, второй — безобразной душой и телом, как каторжник с картины, что висела в кабинете их отца. И еще один человек, по имени «Майское Кольцо» или что-то похожее, сказал о злом овладении людьми и целыми народами через мертвый образ. И сказано было также, что лишь тот может противостоять «авейше», кто тверд духом и привык в любом деле полагаться на одного себя — и еще на Бога. Мой же приятель во всем полагался на другого человека — ты скажешь, лучшего и совершеннейшего из людей, и я не возражу тебе, но если ты будешь его человеческое ставить на то место, которое должен занимать Всевышний — я возражу тебе со всей энергией, что осталась в этих бренных костях и ноющем теле. Ибо я был свидетелем того, что произошло дальше с моим другом. В конце концом он так заворожил себя своим образом, что стал заявлять, будто теперь не он живет, а живет в нем тот Первочеловек. Ты должен помнить, чьи это слова, потому что вовсе не мой друг их изобрел — ничего не оставалось у него к тому времени своего, кроме тонкой пустой скорлупы, в которой играло небесное сияние: всё было заемное.

Он наполнил свою телесную кожуру идеей «не убий» и насквозь ею проникся. И стал испытывать жуткие угрызения совести, когда входил в игру и когда выходил из нее, когда ел в ней и когда спал вне ее, когда убивал и когда убивали его самого… И, разумеется, вскоре он — а при каких обстоятельствах, вовсе неважно — встретился в виртуальном бою со знаком окончательной и верной смерти. Надо сказать тебе, что все мы почитали такое за счастье, ибо это знаменовало выход изо всех игр и начало истинной жизни: но с ним, вопреки ожиданиям, вышло иное. Жизнь не ушла от него, но, видоизменившись, притекла к нему обратно по каким-то непонятным каналам.

Очнувшись, мой друг казался по виду совсем прежним, но внутри него был неизлечимый нарыв. Он постоянно повторял, что побывал за гранью, но там его отвергли, и сокрушался о том, что вновь обречен длить существование.

Расспросив его, узнал я кое-какие подробности. Видишь ли, он ожидал явления огромной иконы своего мессии, готовой раскрыться навстречу ему. А ему пригрезилось, что он сам сделался картиной, старинной персидской миниатюрой — и в то же время лишь одной из фигурок на ней.

Среди белых песков и камней, поросших мелколистым кустарником, умирал он, влюбленный безумец, и в последнее мгновение его жизни возлюбленная, которая прожила долгие годы с другим, а теперь была свободна для него, нашла своего жениха и склонилась над ним.

— Очнись! Ты узнаешь меня? — говорила она, плача. — Я пришла взять тебя в свою любовь.

— Нет, мне обещали иную встречу, — упрямо повторял он, потому что не умел играть ни в одной пьесе помимо той, сценарий которой вообразил себе сам, а прочие роли считал чуждыми себе и навязанными.

— Разве научен ты распознавать истинный смысл обещаний? — говорила она снова. — Образы меняются — смысл их един, но скрыт, как финиковая косточка в мякоти. Взгляни, я Лейла, в чьем имени — темная ночь.

— Мне сулили свет, а не тьму, — ответил он.

— Но они оба — одно и то же, как и жизнь одно со смертью, ибо истинное обретается за пределами обычных чувств.

И снова она плакала, а он изнемогал в своем упрямстве, от которого в конце готов был отказаться, но не знал как. Слова, что затвердил он во время своих молений, нельзя было исправить, потому что невозможно было вернуться вспять; познал он, что должен был нанести на основу воплощенного совершенства хотя бы мазок своей краски, а без этого тщетны все его усилия.

И когда, по особой милости той силы, что отвергла его, он возродился среди нас, но с разбитым сердцем и пронзенной печенью, не было прискорбнее судьбы, чем его, и никчемнее бойца, чем он.

— Была причина после такого афронта на стенку лезть, — соглашаясь с ним, кивнул Мариана, — тем более на стеклянную, которая кажется куда более проницаемой, чем булыжник. Хотя, может статься, руководители ваши хотели выучить вас именно умению распознавать истину среди лживых и недостоверных образов, практически неотличимых от нее, а запутывали всех лишь ради того, чтобы повергнуть в отчаяние. Ведь лишь в отчаянии, подобном тому, что испытал Иов Страдалец, или, если тебе понятнее, Эйюб, человек способен позвать так громко, чтобы его услышали. И получить ответ.

— Я не испытывал отчаяния — лишь недоумение, — ответил Арслан.

— Недоумение — тоже неплохо для начала; по крайней мере, это лучше самодовольства, — подвел итог Мариана. — Видишь ли, когда ты смотришь на мир через линзу своего мировоззрения (скажите, снова у нас возник стеклянный образ), она действует как фильтр: пропускает через себя только те моменты, которые соответствуют ей самой, тому, на что она запрограммирована. Тут нет места удивлению, а, стало быть, духовному продвижению вперед и совершенствованию ума. А вот когда некто разбивает линзу и тем вынуждает человека поменять свой любимый, устоявшийся, затхлый образ мыслей, к тому человеку приходит недоумение и даже изумление.

— То изумление, с которого начинается любовь, чтобы закончиться духовной нищетой, — продолжил Арслан.

— …выраженной в отсутствии любых шаблонов — и поведенческих, и мыслительных, — подхихикнул Мариана. — Тот блажен, кто вне дихотомии добра и зла, как их понимают люди.

— Тогда, может быть, хорошо, что такая любовь мне неведома, — ответил Арслан серьезно. — Моральные устои мне нужны, потому что я всегда хотел быть в мире справедливым.

— Я же мечтал стать не справедливым, а великодушным, — заметил монах, — и, знаешь, вроде бы стало вытанцовываться! Уж какие у меня были клиенты — сплошь душевные мертвяки: папарацци, пьяницы, сидящие на игле или раскатывающие на колесах, воришки и киллеры, вампиры и вампирессы… Всем одинаково даю путевку в жизнь.

— И мне ты дал жизнь, — сказал Арслан. — Я не забуду.

— Полно: ведь жизнь — такая малость! Мне даже стыдновато как-то. Ближняя жизнь — мое ремесло, а тебе нынче требуется настоящее искусство, — смеясь, ответил Мариана. — Сделать из абстрактного человека конкретного мужчину может только женщина. Недаром тебе столько их пригрезилось… Вообще-то я не уверен, что тебе стоит определяться в смысле пола, — ведь вот мне достаточно оставаться человеком.

И он стал напевать себе под нос:

— Ты человек, я человек; мы два крыла — одна душа; мы две души — но суть одна; два сердца мы — одна лю…

— Знаешь ли ты, что такое по-гречески акмэ? — перебил его Арслан. — Возраст зрелости. Мужем я не то что перестал быть, я им еще и не делался. Играя в свои игры, не научился я переживать взаправду. Не зная истинного вкуса смерти, не познал я и вкуса любви, ее сестры.

— Хм, обыкновенно жизнь соединяют и выводят из жизни, — слегка удивился монах. — Однако ты по большому счету прав: потому что жизнь бессмысленна в равной мере и без смерти, и без любви. Представь себе роман без конца, который не содержит любовной интриги — кто стал бы его читать! А все же почему ты так зациклился на этой своей акмэ?