Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Но над ними всеми — одно-единственное Лицо. Лицо гладко выбрито, у него прямые темные напомаженные волосы и улыбка открытая и непритворная, как у ребенка. На сцене внизу собрался хор, актеры один за другим выбежали на сцену, взялись за руки и запели:

Gertler der naier keiserEr iz jid a heiserEr zugt indz tsi tsi geibnMan zol es nor darleibenPoilen bai dem jekeMen zol efenen di geto[19]

«Гертлер?..» Разумеется, в песенке пелось не о Гертлере! Регина даже не понимала, как такая крамольная мысль могла прийти ей в голову. Ведь презес гетто — ее муж, и ему адресуют актеры на сцене свое сатирическое поклонение. И все же Регина знала: она далеко не единственная в публике мысленно меняла вялую маску старика — ту самую, что свисала с потолка, — на куда более стильный портрет молодого шефа полиции, видневшийся на картонном заднике.

Хаим Румковский был управляющим, с ним люди чувствовали себя надежно, несмотря на голод и нужду. Но с Давидом Гертлером все было совсем по-другому. Почти волшебно. Как свободно он двигался, как легко разговаривал с людьми! К тому же у него были прекрасные отношения с немцами. По слухам, Бибов буквально ел у него с руки! Одно это заставляло многих жителей гетто думать, что Гертлер принадлежит к совершенно другому миру.

На приеме, устроенном после представления, она увидела, как Гертлер стоит среди восторженных слушателей — его всегда окружали восторженные слушатели — и объясняет, что немцы тоже люди. «Когда евреи научатся обращаться с немцами как с людьми, они многое приобретут», — сказал он, вызвав шквал хохота. Люди сгибались, хлопали себя по ляжкам, задыхались — так они смеялись.

И Регина помнила, как подумала:

«Так может говорить только человек, не знающий страха».

Страх был единственным, что наполняло эти дни. Страх заставлял руководителей цепенеть, заставлял дыхание замирать в горле. Страх заставлял людей каждое утро тщательно приводить в порядок черты лица и тревожно следить за всем, что происходит у них за спиной. Страх заставлял сидящих в зале мужчин и женщин так безумно смеяться над карикатурами, которые представляли артисты ревю, что их смех звучал почти восторженно. В конце концов, они получали возможность выбраться из своих несчастных тел и лиц. Люди говорили друг с другом так нарочито громко, что слышны были только голоса — и ни единого слова из сказанного, если теперь вообще что-нибудь бывало сказано.

Говорили все. Кроме Гертлера.

Гертлер молча стоял вне круга света. Он один знал секретные выходы из гетто, и ее нестерпимое желание пройти по этим ходам вместе с ним было таким сильным, что ощущалось как боль в груди.

* * *

Об отношении Хаима к Давиду Гертлеру можно было сказать немного.

Сначала председатель не доверял ему. Потом начал от него зависеть. Под конец он научился бояться и ненавидеть его.

Однако до того как недоверие перешло в ненависть, Гертлер был частым гостем в их доме. Он оказывался у них в любое время суток и вел долгие доверительные беседы с председателем. Но иногда Гертлер появлялся, только чтобы поговорить с ней. Он мог, например, сказать: «Я слышал, госпожа Румковская, что вам в последнее время нездоровится» — и сесть, взяв ее руку в свою, глубоко и серьезно глядя в глаза.

Разумеется, она понимала, что все это не более чем актерство.

Иногда Гертлер заходил к ним, когда председателя не было дома, и тогда находилось что-нибудь, что он желал узнать, но о чем председатель не мог или не хотел говорить.

И все-таки Регина доверяла ему. Однажды она даже проговорилась об ужасном — дала Гертлеру понять: Хаим недоволен ею, тем, что она никак не может забеременеть. Гертлер посмотрел на нее своими большими глазами и спросил, почему она видит выход для себя только в рождении ребенка. «Во времена вроде нынешних ребенок скорее обуза», — сказал он, а потом, словно невзначай, заговорил о своих хороших знакомых из немецкой администрации гетто.

Он часто говорил вот так о немцах из администрации, охотно добавляя какое-нибудь словцо, прояснявшее, в каких отношениях он с тем или иным человеком, — старик Йозеф Хеммерле, мой добрый приятель гауптшарфюрер СС Фукс; отчего она думает, будто все эти высокопоставленные немцы стригут евреев под одну гребенку? — спрашивал он. Они ведь не слепые, сами все видят. Вот не далее как на этой неделе его навестил правая рука Бибова молокосос Швинд — желал услышать об этих инженерах, Давидовиче и Вертхайме, которые так успешно отремонтировали рентгеновскую установку в гетто. В Гамбурге сейчас чудовищная нехватка толковых инженеров, сообщил Швинд; может, даже получится заказать билет. «В Гамбург?» — спросила Регина. А Гертлер: «Даже у расы господ есть далеко не все, что им нужно, поэтому, случается, и национал-социалисту приходится слегка отступать от правил». «В администрации Лицманштадта, — доверительно сообщил он ей в другой раз, — циркулирует неофициальный список; в нем фамилии очень, очень немногих евреев, которых служащие немецкой администрации считают совершенно необходимыми. Но чтобы попасть в этот список, надо показать властям, что ты доступен, что ты в любой момент можешь явиться в их распоряжение». И: «Хаим есть в этом списке?» Регина не удержалась от вопроса; как она и ожидала, Гертлер с сожалеющей улыбкой покачал головой: «Увы, нет»; Хаима нет в этом списке, его, честно говоря, считают простоватым, к тому же слишком связанным с гетто. Но, с другой стороны, предполагается, что многих — вроде нее, например — внесут в этот список, если позволят исходные данные; а Регина (это он ясно сознает), в отличие от других, женщина высокого социального положения и выдающихся душевных качеств.

Лишь много позже она поняла: именно так решил обратиться к ней Дьявол. В гетто стояла вонь фекалий и отбросов — а Дьявол явился хорошо одетым и благоухающим. Она доверилась ему, потому что для нее гетто было не окружавшими ее каменными стенами, не проволокой, гетто было не комендантским часом, голодом или болезнями — гетто было чем-то, что засело в ней, как кость в горле, и медленно душило; она должна вырваться из места, которое отняло у нее весь воздух, иначе ей не жить. И Дьявол наклонился к ней, взял ее за руку и сказал:

— Будьте спокойны и терпеливы, Регина. Если не получится по-другому, я вас выкуплю.

~~~

В сентябре 1942 года власти объявили о введении ежедневного комендантского часа, di gesphere, или просто shpere, как его стали называть. Комендантский час действовал неделю, и все это время верхушке правящей еврейской элиты было велено сидеть на летних квартирах и ни при каких обстоятельствах не показываться в гетто.

В кухонное окно дома на улице Мярки, через цветущие кусты сирени Регина видела, как длинные колонны военных машин едут от Радогоща. В грузовиках, зажав между колен приклады, сидели вооруженные солдаты; лица под касками были скучающие, белокожие, по-детски глупо улыбающиеся.

У въезда на улицу Мярки шупо устроила контрольно-пропускной пост. Регина не очень поняла, для чего — то ли чтобы помешать обитателям Марысина спуститься в нижние районы гетто, то ли чтобы помешать жителям тамошних улиц попасть в Марысин. Время от времени с большого открытого поля на другой стороне Пружной доносилась интенсивная стрельба. Все новые и новые машины с эсэсовцами проезжали по дороге. Детей, о которых так много говорилось, она, однако, так и не увидела.

В последующие дни в доме воцарился хаос.

Все хотели видеть председателя, но председатель сказался нездоровым, заперся в спальне на верхнем этаже и отказывался кого-либо принимать.

В дверь грохотали кулаками. Кричали через замочную скважину. Дора Фукс даже становилась на колени у порога и громко перечисляла имена отчаявшихся. «Речь идет о жизни и смерти, о выживании гетто, вы не можете бросить нас!» Регину тоже посылали к нему. Она как-никак была его женой. «Ради Беньи», — говорила она. Но если раньше имя брата вызывало поток ругательств, то теперь из спальни не доносилось ни единого звука. «Может быть, нашего презеса там нет?» — с деланой наивностью спрашивала принцесса Елена. Юзеф Румковский предложил попросту выломать дверь. Но от этой мысли все отказались. Господин Абрамович сказал: придется проявить сдержанность. Господин презес уединился, чтобы в этот судьбоносный момент собраться с мыслями. Со временем он выйдет.

Наконец объявился и Гертлер, как всегда опрятный, в костюме и при галстуке, но с запачканными кровью или грязью лицом и руками; от его одежды исходил тухловатый, кисло-затхлый запах, похожий на запах химикатов или горелого масла.