Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Потом говорили, что это был «коварный» поджог.

Двое полицейских, которые несли в ту ночь пожарную вахту, ничего не заметили, хотя прошли мимо тогда уже горевшего здания бывшей больницы несколько раз. Только под утро один из них что-то заподозрил. В парке лежал тонкий слой сухого снега, на штабелях дров у входа тоже лежал снег. Полицейские заметили, что слой снега на поленнице отступил назад, и услышали, как талая вода капает и журчит, словно «в разгар трескучих морозов вдруг настала весна». Тут только они посмотрели вверх и увидели дым, который «тучей» поднимался из трещин в заложенных кирпичом окнах больницы. Одному из полицейских удалось добыть топор; они сбили замок, оба железных засова, державших половинки входной двери, — и освобожденное море огня вырвалось наружу.

Двадцать четыре часа на фабрике бушевало пламя. Все это время люди беспрестанно бегали на квартиру председателя с докладами и за новыми указаниями.

Сташек прильнул ухом к стене и слушал, как комендант Кауфманн отдает подчиненным приказы. Еще Кауфманн говорил по телефону со своими «польскими» коллегами из Лицманштадта. Им он докладывал, что близлежащие дома и постройки, в том числе дровяные склады, тоже загорелись, и еврейские пожарные не смогут погасить огонь, если им не дадут доступа к гидранту, который находится в двадцати пяти метрах от границы гетто, на арийской территории. Нельзя ли отдать приказ о разрешении воспользоваться гидрантом?

Через полчаса поступило сообщение. Разрешение было получено.

Еще через полчаса разобрали деревянные заграждения и баррикады с колючей проволокой вдоль Вольборской улицы, и сразу после этого среди сотен dygnitarzy, собравшихся в квартире председателя, волной прокатилось:

«Немцы тоже тушат пожар!»

Сташек видел, как немецкие пожарные в щепки разрубили ломами и пожарными топориками горящие двери и повели целую армию пожарных под балками, которые падали, осыпая их дождем искр. В первый раз за почти четыре года границы гетто открылись, и немецкие, польские и еврейские пожарные сражались бок о бок.

Постепенно причины пожара выяснились. После сентябрьской акции больницу переделали в деревообрабатывающую фабрику, бывшую одновременно мебельной, но никому и в голову не пришло, что больничный лифт вряд ли можно использовать в качестве грузового, не подновив пожарную систему. Из-за перегрузок произошел разрыв кабеля — и от одной искры сгорела вся фабрика.

От фабрики огонь распространился на склады, где три с половиной тысячи только что произведенных детских кроваток ждали отправки в Рейх. Главный пожарный Лицманштадта потом признавался: если бы не своевременное вмешательство еврейских пожарных, в огне погибли бы не только ветхие деревянные постройки гетто, но и жизненно важные гражданские и военные сооружения города, и ущерб исчислялся бы миллионами марок. Через два месяца на церемонии в Доме культуры оставшимся в живых пожарным вручили особую медаль (лицо председателя в профиль на фоне стилизованного изображения самого высокого моста); произнося речь, председатель упомянул каждого пожарного, участвовавшего в спасении гетто:

«Бог Израиля продолжает посылать своему народу новые испытания. Кто-то пережил эти испытания, кто-то погиб… Так будут испытаны все евреи в гетто; и только достойные доживут до дня, когда Иерусалимский храм восстанет из руин!»

~~~

Сташеку нравилось бывать с людьми, которые по торжественным дням собирались в доме председателя. Люди вроде Якубовича, Райнгольда, Клигера и Миллера. Ему нравились их решительная серьезность, сдержанное покашливание и то, как замедлялась их речь и понижался голос, когда они отворачивались. Больше всех ему нравился Моше Каро, человек, который, как говорили, спас его, когда из Бжезин и Пабянице пришли транспорты с детьми и «сумасшедшими» матерями и немцы грозились расстрелять их на месте.

Однажды, когда до бар-мицвы Сташека оставалась всего пара месяцев, Моше Каро повел его в старую иешиву на улице Якуба, где хранились священные книги. Господин Каро взял связку ключей у дежуривших в тот день людей Розенблата и повел Сташека по узкому боковому проходу на второй этаж, на галерею, стены которой были обшиты деревом. За черной бархатной драпировкой скрывалась высокая окованная железом дверь. Каро отдернул драпировку и долго гремел ключом в замке, пока наконец не отпер его. В свете голой электрической лампочки на полках и вдоль стен обозначились длинные ряды ларцов с Торой и молитвенников. Некоторые свитки Торы так пострадали от огня, что их едва можно было развернуть. Два из них, объяснил Каро, попали сюда из синагоги Altshtot, что на Вольборской улице, — из так называемой Vilker shul с Заходней, одной из старейших лодзинских синагог, центра, куда приезжали учиться студенты-талмудисты со всей Польши. За день до того, как спалить синагогу, немцы вывезли оттуда почти все ценности — от менор и люстр до пюпитров для чтения. Опустошили и шкафы со свитками Торы. Однако кантор синагоги понял, чего ждать дальше, и сумел спрятать несколько самых ценных ларцов под каменной плитой у фасада. Потом в величайшей тайне эти книги перенесли в гетто.

Моше Каро был человеком спокойным и тихим, он двигался медленно и с величайшей осторожностью. На лице у него застыло неизменное выражение доброжелательности, которое он обращал ко всем своим собеседникам и которое, как представлялось Сташеку, не менялось, даже когда Моше спал. Но временами в Каро загоралось какое-то скрытое беспокойство. Взгляд становился пустым, обращенным внутрь, а голос, обычно мягкий и умиротворенный, вдруг начинал звучать твердо и тревожно:

— В своей нужде и бедствиях я часто думаю о нашей жизни в гетто.

Я думаю о разрушенных святынях, о том, как нас принуждают есть трейф, и о том, что нам не позволяют соблюдать заповеди субботнего дня. Но одно они не могут отнять у нас — священную мудрость учения Талмуда и пророков.

«Если не будете вы тверды в вере, вы не сохранитесь…»

Так говорит Господь; снова и снова Он являл твердость к Своему народу, наказывал за то, что он не следовал Его предписаниям, уничтожал его города и изгонял в пустыню.

Но какие бы тяжелые испытания ни посылал Он нам, всегда оставалось то, что позволяло заново возвести стены Иерусалима, и это нечто было — вера. Пророк Йешайа знал это. Поэтому он назвал своего сына Шеар-Яшув — Тот, Который Вернется. Наш горячо любимый господин презес тоже знает это. Он, смиреннейший из всех, знает, каково это — быть призванным лишь затем, чтобы послужить орудием.

Поэтому он решил: вся будущая власть должна перейти тебе, и ты будешь Оставшимся.

И твое имя станет Шув — Тот, Который Вернется, тот, кому ничто и никто не сможет помешать, тот, кто переживет нас всех…

Сташек потом много думал над словами Моше Каро. Но больше всего его поразило, как Моше Каро сказал о господине презесе — что он не более чем орудие; не имея под рукой бумаги и пера, он в своем воображении нарисовал себя сидящим на высоком троне, а отец беспомощно ползал у его ног. И, видя могущественного отца униженным, он испытал удовлетворение столь глубокое, что пришел в себя, только когда Моше Каро — снова привычно-кроткий — закрыл и запер дверь, ведущую на галерею, задернул драпировкой священные книги, которые должен был показать, и своим совершенно обычным голосом сказал: надо вернуть ключи дежурным.

* * *

И вот произошло то, к чему все подсознательно готовились.

Председателя задержали в администрации Лицманштадта.

Когда Регину известили об этом, она застыла, словно сам воздух вокруг нее превратился в стекло.

— Господин председатель просил передать, что опасность ему не угрожает, — сказал доктор Миллер, который приехал из секретариата в новое жилище Румковских на Лагевницкой, чтобы сообщить новость. — Это не как с Гертлером. Разговор с немцами пойдет исключительно о распределении продуктов.

Но Сташек ясно видел, как Регина дернулась на словах: «Это не как с Гертлером».

* * *

Большинство голов председателя имело отношение к власти. У этих голов были внимательнейшие глаза, а брыли и складки подбородка были жесткими и неподвижными, словно вылепленными из гипса. Но были и головы круглые, как луна, с китайскими глазами-щелочками и ртом, растянутым в коварной улыбке, словно что-то притаилось во рту и готово выскочить и ударить того, кто скажет слова, которые председателю не хочется слышать.

Улыбки председателя походили на его руки: улыбка была инструментом — улыбкой он отдавал приказы.