День разгорается - Исаак Гольдберг

Наконец, оно началось.

Тот же священник, который только что закончил богослужение, поднялся на кафедру и провозгласил:

— Братие! Помолясь господу богу, приступим теперь к собеседованию! Великие смуты, ниспосланные на нас грешных в воздаяния нерадения к церкви, непочитания божеских законов и пренебрежения к установлениям власти, наполняют сердца верующих скорбью и воздыханиями... Кучки смутьянов, иноверцами и нехристями подбиваемых, волнуют младших братьев наших и подбивают их на богопротивные и противоправительственные действия. Нельзя, братие, равнодушно и бездейственно взирать на сии мерзостные деяния! Нельзя равнодушно и бездейственно взирать на то, как предается поруганию мать наша церковь и рушится все святое и исконнее на Руси!.. Как некогда славный сын родины Минин, призываем мы вас сплотиться в дни смуты вокруг защитников родины. И наш клич: за веру, за царя, за отечество!..

Матвей со скрытой усмешкой вслушивался в гладкую горячую речь священника. Поп знал своих слушателей и умел действовать на их чувства. Несколько старух уже прослезились. Кто-то громко вздохнул, кто-то горестно произнес: «о, господи!» Стоявшие близко около духовного оратора приосанились и переглядывались многозначительно и победоносно. Возле полицеймейстера Матвей заметил рыжего юркого полицейского чина. Матвей знал кто это: как-то товарищи показали его Матвею на улице и объяснили, что это пристав Мишин, организатор погромных банд. Сейчас Мишин видимо находится в большой фаворе у начальства, хотя на улицах показывался редко, побаиваясь мщения революционеров. Мишин почтительно, но настойчиво что-то нашептывал полицеймейстеру. Поп глянул в их сторону, слегка нахмурил брови и заговорил еще страстней и убедительней.

После попа взошел на кафедру незнакомый Матвею осанистый хорошо одетый господин. Соседи Матвея взволнованно зашептались:

— Вот этот скажет!.. Да!

— У губернатора запросто бывает... В Петербурге связи...

— Тшш!.. Слушайте!.. Тише!

Новый оратор заговорил по-другому. Речь его, плавная и решительная, ничем не напоминала елейного и молитвенного слова попа. Словно командуя и повелевая, он бросал толпе указания и призывы. Он тоже говорил о смуте, но называл ее прямо революцией, а с революционерами предлагал повести решительную и беспощадную борьбу. Матвей насторожился. «Этот, — подумал он, — от слов, видать, легко может перейти к делу!»

Говорил этот оратор недолго и закончил предложением всем присутствующим записаться во вновь организуемый с пастырского и губернаторского благословения «союз святителя Иннокентия».

— О задачах и идеях нашего союза вы можете подробно прочитать в последнем номере газеты «За родину и царя!». Приобрести этот номер можете, господа, при выходе, у свечного ящика. Там же и запись в союз...

К концу собрания Матвей пробрался поближе к выходу. Возле свечного ящика происходила давка. Церковный староста привычным движением совал верующим сложенные листы газеты и хватал пятаки, которые со звоном катились в раскрытую шкатулку. Торговля шла бойко. Но стол, за которым сидели трое и где происходила запись в союз, многие старались обойти мимо. Матвею даже показалось, что кой-кто оглядывался на стол и на сидящих за ним с некоторой опаской.

«Не очень-то разохотились под знамя «святителя Иннокентия» вступать!» — внутренно усмехнулся Матвей и выбрался из церкви.

На улице было морозно. Ядреный ноябрьский мороз обхватил Матвея, ущипнул его за щеки, дохнул острым ветерком. Но на морозе после душной и чадной церкви было хорошо и Матвей смело вдохнул в себя бодрящий, хотя и обжигающий стужей воздух.

44

Третья полицейская часть считалась центральной частью города. Мишин был назначен сюда в прошлом году помощником и быстро выдвинулся за усердие и распорядительность. В октябрьские дни он лучше всех приставов и даже самого полицеймейстера сколотил группу погромщиков, которые совершали нападения на собрания и митинги и которые попытались разгромить железнодорожников. После манифеста Мишин ненадолго скрылся. Начальство, оберегая хорошего и верного служаку и подчиняясь негодованию и возмущению общества, упрятало куда-то Мишина и его нигде не видно было долгое время.

Полицеймейстер, передавая Мишину благодарность от высшего начальства за усиленную и самоотверженную борьбу с крамолой, дружески посоветовал:

— Вы бы, Петр Евграфович, скрылись бы куда-нибудь на-время. Ну, вроде отпуска. Отдохнули бы, подлечились...

Мишин послушался совета и исчез из полиции. Несколько раз его встречали переодетым в штатское, узнавали. Однажды ему показалось, что двое пошли следом за ним. Он встревожился, ускользнул от преследователей. И потом рассказывал близким:

— Охотятся за мной! Боюсь покушения...

Рыжие, тщательно подстриженные и подкрученные усы Мишина при этом вздрагивали, в глазах прятался страх.

И опять Мишин упрятался, убрался куда-то. И опять не стало его видно даже и переодетым.

Матвей слыхал о Мишине и о том, что он прячется и боится покушения. Поэтому открытое появление пристава в церкви удивило его. Было что-то вызывающее и наглое в том, что пристав вылез из своего потайника и красуется рядом с начальством, словно поддразнивая тех, кого совсем недавно так трусил.

Товарищи, которым Матвей сообщил о появлении Мишина в церкви на собрании черносотенного союза, тоже встревоженно удивились.

— А ведь неспроста он, мерзавец, обнаглел!

Действительно, обнаглел он совсем не зря. Снова по Спасскому предместью зашныряли суетливые люди. Сюда толстыми пачками стали приносить и раздавать бесплатно газетку «За родину и царя». Здесь опять, как полтора месяца назад, начали происходить таинственные сходки и совещания.

Об одном таком совещании рассказал Огородникову его кум.

Кум пришел в гости трезвый и степенный.

— Как живешь-можешь, Силыч? — осведомился он по привычке. — Здоров?

— Здоров, Афанасий Иваныч! Нам что делается?! А ты как?

— И у меня ничего, все благополучно... Вот роздых сегодня, дай, думаю, к куму зайду... Да вот еще... — Афанасий Иванович чуточку замялся.

— Чего еще? — заинтересовался Огородников.

— Опять, слышь, у нас там шепчутся да табунятся по углам. Газетки вот еще носить стали, даже без денег всем суют! А в газетках на счет бунтов да про жидов... Чего-то, слышь, Силыч, заводят. Не иначе, как сызнова бить будут...

— Ну, навряд ли! — возразил Огородников, озабоченно вслушиваясь в слова кума.

— А я так думаю, что опять выйдет заварушка!.. — настаивал Афанасий Иванович. — Был я у соседей третьего дня, люди ничего, тихие будто, баба его пирогами на базаре торгует... Так в ту пору двое каких-то городских у них сидели да наших спасских сколько-то. Меня-то не побоялись да при мне беседу свою продолжали. Всего я не слыхал, а одно понял: подбивают на буйство народ!.. Насчет солдат городские толковали, что скоро, значит, солдат по домам отпустят и прекратится бунт солдатский, а тогда и с жидами и с забастовщиками расправиться можно будет!..

— Скажи на милость! — покрутил головою Огородников. — Шевелятся!.. Не желают рабочему народу воли и хорошей жизни дать! Портют все! Ух, гады!

— Я думаю, — продолжал кум, — зайду-ка я к Силычу, оповещу его. Сдается мне, что поопасаться тебе, кум, надо бы!..

— А с чего же это?

— Да с того, что еще говорили они на счет замечаний всех, кто там на митингах да на собраниях бывает. Берут, слышь, на заметку, а потом, мол, время придет, так и садить в тюрьму да всяко наказывать будут!..

Огородников растерянно взглянул на кума, нахмурился, но, что-то вспомнив, покачал головой:

— Врут! Не удастся им это, Афанасий Иваныч. Народ дружно взялся. Куда им лезти!..

— Может и так... — недоверчиво согласился Афанасий Иванович. — Все может статься!..

Вечером Огородников рассказал о словах кума Самсонову.

Семинарист уже знал о том, что черносотенцы в городе зашевелились.

— Ничего, Силыч! — беспечно успокоил он Огородникова. — Мы им голову шибко высоко не дадим поднять!

— Все-таки шевелятся... — растерянно возразил Огородников. — Значит, неспроста...

45

Генерал Синицын, пытавшийся не сдавать своих позиций и не идти на большие уступки, попал в неловкое положение. Кругом в городе бушевали страсти, солдаты не признавали прежнего своего начальства, собирались на митинги, ходили по улицам с пением недозволенных песен, слушали агитаторов и становились час от часу все более дерзкими, а ему приходилось сидеть в своем временном штабе и чего-то ждать. А чтоб взбунтовавшиеся солдаты не посмели что-нибудь с ним сделать, держать под ружьем юнкеров и выставить у решетки артиллерию.

Губернатор волновался. И его власть существовала только на бумаге, по привычке. Никто его не слушался, никто с ним не считался. Даже жандармский полковник, который никогда раньше не предпринимал ничего более или менее важного, не посоветовавшись с его превосходительством, теперь избегал появляться в губернаторской квартире и действовал самостоятельно. Своевольничала и полиция. Она не исполняла своих прямых обязанностей: бывали дни, что у подъезда белого с колоннами дома не оказывалось дежурного околодочного и городового. Полиция где-то шныряла, что-то делала, чего-то ждала, на что-то надеялась.