Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

холодный пот выступает между лопаток и катится по спине. Я зажмурился, как это бывало в детстве, и постарался скорее уснуть. Она тихонько шептала мне в спину: «Ты за всё ответишь, мерзавец, за всё… Готовься страдать, а то привык, что всё на халяву… Эти шлюхи избаловали, испортили тебя… Слабак. Слабак. Маменькин сынок». Это напоминало бред сумасшедшего.

Очень скоро всё пойдёт в бурлящий котёл страсти, но основной приправой в этой жуткой похлёбке Гамбо всегда будет ревность и только ревность, но не какая-нибудь креативная прокачка отношений, имеющая разумные пределы и правила игры, а самая настоящая средневековая жуть со всеми её атрибутами и архаичной дикостью. В недалёком будущем я припомню ей всё и за всё отыграюсь, в том числе и за эту «невинную» шутку. Ревность ослепит меня, и я совершенно потеряю чувство юмора. Её косточки захрустят в моих безжалостных руках, сухожилия натянутся до предела, слёзы прольются реками, и тогда она пожалеет обо всём, что говорила и делала в прошлом.

«Как ты могла ляпнуть такую мерзость?!! На что ты рассчитывала?!! Что я подпишусь на эту групповуху?!! Как мне понять твои истинные намерения?!! Как мне забыть всё это?!!» — буду орать среди ночи, словно иерихонская труба, буду хватать её за горло и выкручивать руки, буду бродить по комнате из угла в угол, как хищный зверь. — «Что-о-о-о!!! Ты совсем рехнулся, придурок?!! Как ты мог такое подумать?!! Я просто хотела с тобой поиграть!!!» — будет отвечать она на высокой истерической ноте, а мои соседи будут «вежливо» постукивать в стену, напоминая о том, что в этом мире мы не одиноки.

Таким образом мы постепенно окажемся на разных полюсах… Мы будем орать во всё горло, до хрипоты, до полной потери голоса. Мы будем кидаться охапками убийственных слов, но мы никогда не услышим друг друга и не сможем договориться. Мы слишком далеко зайдём в своих психологических экспериментах, совершенно не понимая, к чему приводит любопытство без любви и страсть без взаимного уважения.

Когда я проснулся на следующее утро, то в первую очередь я увидел её лицо. Оно было очень близко, на подушке, в облаке света, и это был удивительный лик, в котором было столько одухотворённой простоты, что возникало впечатление, будто она сошла с иконы.

С въедливым пристрастием я изучал её лицо, пытаясь найти хоть какие-то изъяны, хоть какие-то последствия вчерашней попойки, но в то утро она выглядела безупречно. Я любовался её совершенством, пытаясь удержать в памяти именно этот благочестивый образ, но по мере того как она просыпалась, в ней начинало накапливаться напряжение, которое постепенно ломало её черты, делая их резкими и, я бы даже сказал, жёсткими, а потом она вздрогнула, почувствовав мой пристальный взгляд, и открыла глаза…

И Желтый Карлик покраснеет от стыда

и спрячется за тонкой занавеской,

когда откроются, как адские врата,

её глаза, раскосые и дерзкие.

И содрогнется сердце в умилении, —

да будет пухом стылая земля, —

и в эту пропасть я шагну без сожалений,

когда проснется девочка моя.

В то утро она поднялась в прекрасном расположении духа и тут же полетела на кухню ставить чайник. Гордеев лежал на диване с перекошенным лицом и смотрел телевизор. Его лысый череп был обмотан мокрым полотенцем.

— У тебя есть какая-нибудь таблетка от головы? — спросил он жалобно.

— Лучшее средство от головы — это гильотина, — ответил я, вынимая из кухонного стола припрятанную чекушку водки.

— Сейчас я тебя поправлю, Горбунок, — ласково произнёс я.

Славян категорически отказался и даже руками замахал:

— Не-не-не… Ты что, с ума сошёл?! Да я после вчерашнего на неё смотреть не могу, ни то что пить!

— Славя-я-я-я-н, через не могу… Лекарство сладким не бывает.

— О! Огуречный рассол! — радостно воскликнул Гордеев и тут же скривился от нестерпимой боли.

И вот мы сидим на кухне. Молчим. Татьяна пьет чай с лимоном. Гордеев цедит огуречный рассол. Я наливаю себе уже вторую рюмку водки, а в этот момент великолепный JK порхает вокруг нас бабочкой.

— Шикарная вещь! — восхищается Гордеев и добавляет громкость.

Мы смотрим в открытое окно. Ночью прекратился дождь, а утром слегка расчистилось небо и в просвет рваных облаков выглянуло солнце — проткнуло косыми лучами перистые облака, стелилось вощёной гладью по мокрым крышам, сверкало в изумрудных кронах молодых тополей, и такая благодать разлилась по всему телу, такая божественная тишина накрывала с головой, что хотелось шагнуть с подоконника и полететь в эту синеокую даль.

Я наслаждаюсь каждым мгновением своей жизни и каждым глотком свежего воздуха. Я сижу и боюсь шелохнуться — боюсь вспугнуть ангела, севшего мне на плечо. Тишина — и только сердце отсчитывает мгновения вечности. Во мне нет страха, нет никаких желаний, никаких сомнений. Я нахожусь в промежуточном состоянии между прошлым и будущим, и настоящим это тоже назвать нельзя, поскольку время существует где-то параллельно, вне моего сознания, а внутри — лишь удивительный покой. Не надо принимать решения, совершать поступки, а значит отсутствует это чудовищное бремя ответственности, хуже которого нет ничего в жизни. Я абсолютно уверен в том, что всё решится без моего участия и проявления воли, а мне лишь останется принять любой финал как неизбежность. Кто не борется, тот непобедим.

Я слышу женский голос… Он звучит из далёкого прошлого, как будто из телефонной трубки:

— Проводи меня. Я пошла домой.

Я медленно поворачиваю голову и вижу перед собой лицо незнакомой девушки, которое постепенно приобретает знакомые черты.

— Татьяна! — встрепенулся Гордеев, слегка задремавший у открытого окна. — Не нарушайте гармонию, побудьте с нами ещё, ведь хорошо сидим, хорошо молчим…

— Голова прошла? — заботливо спросил я.

— О-о-о, просто волшебное исцеление, — ответил он, прищурив один глаз, и стал похож на котяру. — Огуречный рассол творит чудеса.

— Ну а водка — это вообще панацея от всех бед, — заметил я, выливая последние капли в рюмку.

— Эдуард, ну зачем ты пьёшь по утрам? — мягонько спросил Гордеев. — Это же прямой путь к алкоголизму. Это неправильно, Эдичка.

— А с вечера её жрать литрами правильно?

— Ой, давай закроем эту тему! — скривился он. —