Умное Небо - Александр Мень

Но покаяние спасительно только тогда, когда оно соединяется с молитвой, с разговором души с Богом. Мы разучились или не научились разговаривать с Богом на молитве, и отчасти причина этому — наши молитвенники, содержащие в себе классические и боговдохновенные молитвы, но и заслоняющие нас от Бога. Поэтому надо отыскивать молитву от себя, приучать себя молиться Богу обо всех своих действительных нуждах, т.е. не «как язычники, которые думают, что в многоглаголании будут услышаны», (нечего молиться о готовке обеда, потому что Бог тебе это вверил, надо лишь благословиться, перекреститься перед этим), но о трудностях, о задачах, о неясностях и... о других — надо молитвой учиться любви. В конце концов имеет прикладное значение, где и как молиться: в храме или дома, долго или коротко, лишь бы был этот разговор с Богом и отрыв души, отвод ее из этого мира к Богу. Необходимо также св. Причащение. Господь дал нам Себя, и надо питаться хлебом жизни. Разумеется, необходимо и таинство покаяния, разрешение грехов, омытие от них, но необходимее св. Причащение, потому что оно уже само учит покаянию.

Эти три: 1) покаяние постоянное, 2) живая молитва, 3) причащение — суть путь духовной жизни. Имея это, нечего искать особливых путей или руководства, потому что здесь, в этом искании, есть и от лени, и от любопытства, и от суеверия, и от суетности. Пошлет Бог благодатную встречу, благодари Бога, нет — живи одна, потому что не одна, но с тобою Отец Небесный, с тобою Христос и Дух Святой.

И ко всему этому еще прибавлю — нечто антимонашеское: надо любить, и не вообще, но в частности... Вторая заповедь подобна ей (первой): люби ближнего своего, как самого себя. «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» И мы имеем от Него такую заповедь, чтоб любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 4,20-21). Это закон общечеловеческий: любить Бога, любя близкого своего, и нельзя любить Бога, возненавидев ближнего своего. Чье сердце не открывалось любовью и для любви к человеку, оно не открыто и для Бога. Какова бы ни была эта личная любовь: к матери, к сестре, другу, жениху, мужу, все равно (т.е. может стать все равно). Важен опыт любви, путь любви.* Любовь вообще, т.е. абстрактная («духовная») также не есть любовь, как ноты не суть пение. На путь любви общей человек вступает чрез любовь личную, каковы бы ни были ложно-монашеские инсинуации о ней. Господь, возлюбивший мир и человека, имел личную любовь к Матери, к Иоанну, к Марфе и Марии и Лазарю — зри! И любовь Предтечи к Другу была личная, как и Богоматери к Сыну.

И эти столпники и пустынники, которые бегут человека, они на самом деле или ранее имели этот опыт в своей жизни, обрезали им свое сердце, или же они суть деревянные люди, типиконники (выражение матери Екатерины) или ханжи. Я не то говорю, что навсегда нужно удерживать личную любовь — напротив, напротив, может быть путь восхождения от нее и без нее (и, конечно, таковы именно пустынники и затворники), но нельзя быть евнухом, и евнушество, которое у нас слывет за монашество, не есть и любовь к Богу. И я думаю, что для монашествующих (в миру или в монастыре) также нужна личная любовь и дружба (мать Екатерина и мать Нина), ибо прав о. Павел, дружба есть церковь. Опять — здесь: могий вместить да вместит: восхождение, но восхождение должно быть от чего-либо. Сердце пламенеет любовию к Богу вместе с любовию к человеку, оно — одно, и заповеди подобны, т. е. тождественны. Личная любовь есть некое отверстие духовных чувств. Конечно, я «подразумеваю» (как и вообще слишком многое, так и здесь) — всю опасность превращения личной любви в эгоистическую, широкий путь к себялюбию, но мне хочется показать, что слепота сердца не есть его мудрость и закон. Отсюда, мне часто кажется, и возникновение этих двойных муже-женских монастырей, которые были и закрыты по соображениям педагогическим и злоупотреблениям. Но интересно не это, что так понятно, но то, как они возникли, и что это означало. И, если видеть открытыми глазами, то духовно это всегда существовало и не может быть закрыто. Напротив, монашествующим должен быть свойствен — и бывает! — героизм любви.

======================================

4 (17) августа 1930 г. Воскресенье.

Дорогая тоскующая Юля!

Не тоскуй, не надо! Хочу тебе рассказать о впечатлениях. Во-первых, папа мил, как прежде, и безнадежно <...> Выглядит ничего и о тебе трогательно заботится. Первые числа сентября у него заняты, он не может к тебе ехать раньше 3–5... Вчера была Наташа Челп. из Москвы. Ее рассказы меня так потрясли, что как-то будто забыл все свое лечение. Есть  литература... в том числе о. Павла о Параклете (о Духе Св.), даже и заглавие мое предполагаемое. Если верно, я смущен был, — мне ли писать рядом с ним, а потом сказал себе: значит, есть Божья воля — когда я был с ним рядом, он давил меня своей огромностью, а ведь по существу опыт у нас, особенно теперь, различный, и подхождение тоже. Как ты думаешь? Мне даже трудно понять, как мог он это теперь писать, но будто бы пишет, и пишет много. Это не сходится с показаниями М. А. В электронике делает открытия и пишет книги, удивляющие... которые знают ему цену...

======================================

7 (20) августа 1930 г.

Теперь о душевном и телесном в отношении духовного. Ты, живя для Бога и духовной жизнью, но творчески осуществляя себя в иконном искусстве, имеешь право, а следовательно, и обязанность (это по мере возможности) заниматься живописью, т. е. не только своим духовным искусством молитвы и созерцания, т. е. иконой, но и просто, т.е. душевным искусством. Это имеет для тебя и для нас фактическую самоочевидность, нельзя засушивать в себе художника, оставаясь в искусстве (может быть, и можно и даже должно на других путях, но не на этом). Но это совмещение должно иметь и более общее значение, в смысле соотношения духовного и душевного. Часто у нас абстрактно противополагаются духовное и душевное.

Это может быть справедливо лишь в том смысле, что различаются люди духовные и не родившиеся духовно, не имеющие ока ума или органа духа и плывущие в настроениях, которых не умеют они отличить от духовного опыта, т.е. это справедливо вообще в отношении тонов и степеней развития. Но это не должно быть понято в отношении умерщвления душевной жизни, т.е. личной жизни: чувств, движений сердца, мысли, чувства красоты, вообще жизни «души живой». Евнухи и сухие, душевно бездарные люди, конечно, вольны принимать за духовность свое собственное убожество, но связь между духом и душою положена Богом нерушимая, и жизнь духа совершается в жизни душевной, ею питается. Для нас за расстоянием неразличимы черты подвижников древности, и мы можем судить об их конкретной жизни лишь когда они проговариваются о ней (напр. Лествичник). Но лики преп. Сергия и Серафима пред нами, они живые, и в них душевность их, страстность (в добром, безгреховном смысле) кипит и согревает, и дает постоянную пищу для их духовного огня. Поэтому речь может идти не об истреблении душевности, но об ее гармонизации, об аскетике ее, о руководстве духа как перводвигателя в человеке. И поэтому, насколько душевность есть вообще сила жизни, человек не должен быть слаб, дрябл в области ему данной, но силен. Посмотри-ка какие преподобные-то силачи! Настоящие сверхчеловеки, хотя и без Ницше (кстати, этот зов надо ценить и в Ницше). Аскетика в отношении душевности должна быть подобна очистке ветвей у садовника: отрезаются сухие, т. е. пустые бесплодные ветви, и даже плодоносящие, если они чрезмерно отягощают ствол, но чрез это освобождаются силы для произрастания его и нужных ветвей. Конечно, аскетизм — это искусство своей собственной жизни, экономия сил и возможностей, и в нем мы постоянно учимся не только как, но и что — между прочим, лучшие монахи те, сердце которых было ранено любовью и немного кровоточит, как срезанная ветвь: напрягается душевность. Может быть, и бывают во плоти ангелы, скопцы от рождения (однако не евнухи), как о. Иоанн Шаховской, но они и сохраняют известную наивность немудрую.

Живопись есть душевное искусство, в котором, однако, как в искусстве вообще, открывается София конечно в нижней сфере тварности. Для одних опыт искусства, жизнь в красоте есть восхождение к духовному (только задержка здесь означает язычество, правда с его блaгочестием). Для других же это есть новое душевное откровение на пути духовном, так и для тебя полнота жизни художника входит в полноту духовного пути. Эту полноту имели — не могли не иметь — и Рублев, и Дионисий, и Беато Анжелико.

И телесная жизнь имеет право на существование и внимание. Нельзя разрушать тело и в аскетике, хотя надо уметь надевать на него узду. Но тело имеет право на существование в красоте. Для нас это опошлено модой и подобным, и мы не понимаем той истины о человеке, которая существует в отношении к телу (и в моде}. Тело должно соответствовать духу, а не быть само по себе, безразлично. Это соответствие может быть различно: у тех полусказочных полуварварских аскетов, которые стояли в болоте, отдавая себя комарам, или на столпе, которые не мылись и, очевидно, так пахли потом, что к ним свежему человеку невозможно было приблизиться, в этом была своя героически-варварская аскетика — покорение тела. Это подобно тому, что в противоположной крайности какой-нибудь силач-боксер нагуливает себе уродливо развитые мускулы аскетической тренировкой — это его духовное достижение. Но тело и у них, у аскетов, не может быть ни безобразно, ни просто безобразно, так сказать, нигилистически. Нигилизм, пустота есть как раз то, что недопустимо ни для тела, ни для души — принципиально (фактически он неизбежно наличествует у каждого из нас вследствие ограниченности и потому односторонности, причем нередко и небрежность есть стиль). Ведь монахи же облачаются в монашеское одеяние, величественное и прекрасное по замыслу, а ведь не в рогожу. Для каждого человека дан свой собственный стиль, тот, который отчасти находится инстинктивно, отчасти сознательно, и, будучи ненадуманным и даже небрежным, он может быть эстетически соответственным (ведь могут же быть разные сочетания и красок, и колорита, которые по-своему могут быть красивы: и синее море, и грязная лужа). Но одно недопустимо не только эстетически, но и духовно: активное безвкусие, активная бесформенность неряшливости, и это верный признак упадка духа или его извращенности.