Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

21 декабря. Кажется, моя работа будет скоро закончена. Доклад назначен в начале февраля. Я мог бы его сделать и раньше, но генералы в комиссии не торопятся.

Моей работе сильно мешает все тот же лорд Лавентри. Он не успокоился и, как это мне известно от Мабель, занят сооружением большого дирижабля. На этот раз подъемная сила аппарата увеличена в двадцать раз. Корабль будет иметь гондолу и двигатель. Лорд назначил свой отлет на 17 февраля. Именно в этот день заканчиваются три месяца, которые Мабель просила его подождать.

Все это беспокоит меня, Мабель тоже теряется. Она уверяет, что рассчитывать на уговоры теперь не приходится. Лорд бывает у нас редко, но часто разговаривает с Мабель по телефону. Эти разговоры длятся по часу и больше и наводят на меня уныние. Я не могу работать в это время, так как принужден с трубками на ушах сидеть в шкафу. Лорд все время корректен, но настойчив. Мабель лавирует.

4 января 1927 года. Мабель с утра уехала в Ричмонд осматривать палевый шелковый парашют, который будет прикреплен к дирижаблю. Я был один дома и работал, когда лакей доложил, что меня спрашивает дама, которая не назвала своего имени, Я попросил проводить даму в гостиную и немного погодя вышел туда. С дивана мне навстречу поднялась княгиня Долгорукая.

— Простите, что я пришла к вам сюда, — сказала она совершенно спокойно. — Мы, русские женщины, любим рисковать. Кроме того, по опыту последних лет я знаю, что поймать вас иначе невозможно. Я узнала, что вашей жены нет сегодня, и вот пришла…

— Что вам угодно? — спросил я почти грубо.

— Вам известно, что я выхожу замуж за полковника?

Она заговорила быстрее; я понял, что деланное спокойствие покидает ее.

— Я хочу просить вас, Кент, чтобы вы не смотрели на мои планы о замужестве как на месть вам. Теперь вы мне совершенно посторонний человек. Больше того, я вас считаю самым плохим человеком на земле. Я в этом убедилась окончательно. Я вас любила искренне, как никого в жизни. Но вы слишком злопамятны, — может быть, это отпечаток вашей профессии. Мы, русские женщины, привыкли, чтобы нам прощали наши прегрешения. Только такие люди — для нас люди. Вы не такой…

— Что же в таком случае вам от меня угодно? — произнес я довольно мягко. Мне ясно было, что дама пришла оправдаться в своих замыслах.

Но она, должно быть, поняла мою мягкость как-то по-своему.

— Я любила вас, Кент, — сказала она тихо и вдруг улыбнулась. — И я имею право требовать, чтобы вы мне сделали подарок по случаю свадьбы.

— Какой же именно подарок?

— Ребенка, — ответила княгиня просто.

Должно быть, я изменился в лице. Она испугалась своих слов, хотя продолжала смотреть на меня с любопытством.

— Я пошутила, — произнесла она наконец, насладившись моим бешенством. — Успокойтесь. Я пришла за другим. Я написала вам когда-то сто пять писем, которых вы, как мне известно, не читали. Я пришла попросить их обратно. Это и есть подарок.

Через несколько минут я вручил ей пачку нераспечатанных записок и писем. Она начала считать их аккуратно, как деньги в Севастополе. Потом улыбнулась.

— Я вижу, что вы действительно сделаны из дуба. Даже первые письма не надорваны. Я не знала, что такие мужчины бывают на свете. Ведь мы ни разу не говорили с вами с той субботы. Впрочем, это показывает, что вы любили меня.

Она ушла, чувствуя себя победительницей. Действительно, реплики мои были не слишком резки и убедительны. Я больше молчал. Может быть, мне следовало бы быть с ней немного любезней. Теперь я не сержусь на нее, как прежде, и полковник в Париже. Может быть, я даже сумел бы заставить ее отказаться от брака. Но, право, я слишком занят для того, чтобы начинать всю эту безумную историю с начала.

10 января. Сегодня прошел месяц с тех пор, как Долгорукий был у меня в последний раз. Я решил навестить его. Мне интересно было узнать, работает ли он в доках.

Квартира князя, после отъезда жены, приняла нежилой вид. Юлия Аркадьевна увезла с собой рояль и еще кое-какие вещи. Пол, видимо, давно не подметался, и о кресла можно было запачкаться. Долгорукий принял меня смущенно, он был одет в рабочий костюм, и руки его были грязные. Но вино у него нашлось. Князь выпил сравнительно немного и вдруг заплакал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Боже мой, — заговорил он сквозь слезы. — Если бы вы знали, Кент, как тяжело быть настоящим рабочим. Муки столпника — это детский лепет по сравнению с тем, что я переживаю. Ведь я не успеваю отдохнуть за ночь. У меня болят руки и ноги, и я не вижу, как проходят дни. Мне даже не хочется слушать радио…

Он плакал, тихонько ударяясь головой о край стола. Чтобы успокоить его, я сказал:

— Перестаньте плакать, Долгорукий. Ведь вас никто не гнал в доки. Хотите, я дам вам в долг двадцать фунтов? А там видно будет.

— Нет, нет, — отвечал он. — Я не уйду с работы. Я пересилю себя. Я привыкну. Мне с каждым днем делается все легче и легче.

Понемногу он успокоился, но пить больше не стал: ему надо рано идти на работу. Я перевел разговор на другую тему:

— Ну, а как ваш развод?

Он махнул рукой:

— Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Полковник поехал в Париж к Воронову омолаживаться за счет шимпанзе. А тут мне говорили, что английский суд не находит для себя возможным расторгнуть брак, совершенный по православному обряду. Полковник хоть и омолодится, но останется на бобах. Единственный выход из положения — это развестись в России. Там это можно сделать в отсутствие противной стороны в один день. Но Юлия не хочет ехать в Россию, а я не могу. Хотя, вообще говоря, мне бы хотелось побывать в Петербурге. Ведь вы знаете, Кент, теперь, когда я влез в шкуру рабочего, я начинаю понимать многое, чего раньше не понимал. Всю жизнь работать в доках — это ужас. Верить в революцию, в захват власти, в торжество рабочей братии — это штука! Теперь я вижу иногда во сне, что в Лондоне революция на манер нашей Октябрьской. Вы думаете — я борюсь с ней? Ничего похожего. Я бегу впереди.

Разговаривать на эту тему дальше я не захотел и простился с князем. Он пожал мне руку и спросил:

— А когда ваш доклад в секретной комиссии?

— 8 февраля.

— Я обязательно приду к вам вечером. Меня очень интересует, как вы сумеете защитить ваши положения.

Я поблагодарил его. В нем осталось еще очень много симпатичного, хотя с каждым днем он все дальше отходит от меня.

ДОКЛАД В СЕКРЕТНОЙ КОМИССИИ

8 февраля. Сегодня, наконец, я сделал доклад в комиссии по обороне Англии. Я вложил весь свой пафос в доказательство положения, что мы должны найти повод для войны с Америкой в течение ближайших трех лет.

Генералы и адмиралы, с бесконечными гирляндами орденских ленточек и с золотом на рукавах, слушали меня молча, немного презрительно. Но я заметил, что за этим презрением сквозили интерес и испуг. Может быть, никогда раньше в этой комиссии не были высказаны в такой категорической форме мысли, которые не могут не смущать каждого думающего англичанина. Мысли, о которых стараются не говорить.

В общем мой доклад длился недолго. Мои тезисы были сформулированы заранее и розданы присутствующим под расписку. Я добавил только то, чего не мог доверить даже бумаге. Возражать мне пожелали почти все члены комиссии.

Никто из возражавших ни словом не коснулся намеченного плана кампании. Прения повернулись как раз в ту сторону, куда я хотел. Члены комиссии решительно отказывались верить в необходимость близкой войны с Америкой, а некоторые отрицали даже ее возможность. Люди говорили с жаром и приводили множество доказательств. Но для меня ясно было, что все эти старики стараются только успокоить друг друга.

— Мир изошел бы кровью и одичал бы, если б мы сцепились с Америкой, — резюмировал свои возражения умный полковник Фультон, занимающийся военной химией. — Это была бы гибель для всей англосаксонской расы.

— Попробуем поспать еще несколько лет, — говорил старый адмирал с ярко-красным лицом и невероятно белыми баками. — Пусть наши дипломаты балансируют. Мы не должны начинать. Нельзя заглядывать в будущее. Представьте себе, что в Штатах случится землетрясение, подобное японскому. Или революция по образу русской. Это изменит положение вещей, и опасность войны рассосется.