Украденная ложь - Монти Джей

все более экстравагантным.

Понятно, что это не входило в мой список того, что нужно сделать, но, как я уже сказал, Тэтчер был прав. Все согласились, что это идеальное время, чтобы пробраться в кабинет Грега, гарантируя больше времени для Брайар, чтобы сделать то, о чем мы ее просили.

Сбросив одежду и зажав между ухом и плечом телефон, я влезаю в брюки и думаю о том, какой наивной она оказалась.

Выдвигая требования, которые я не собирался выполнять. Мы знали, что она расскажет Лире, что нас вполне устраивало. Она не хотела говорить, и она уже слишком много видела, чтобы не быть вовлеченной.

Брайар говорила так, будто после того, как она все это для нас сделает, мы должны оставить ее в покое. Конечно, другие парни, может, и подчинились бы. Но татуировка, которой я украсил ее палец, пока она была в отключке от хлорофилла, оказалась там не просто так.

Она моя. На столько, на сколько я посчитаю нужным.

Знание того, что она не причастна к смерти Розмари, делало ее не столько врагом, сколько девушкой, которую нужно сломать. Брайар размахивала пальцем, приказывая нам оставить ее в покое и никогда больше не беспокоить.

Неужели она действительно думала, что я остановлюсь? После того, как я был так близок к тому, чтобы она разлетелась на куски у меня на глазах в бассейне, неужели она думала, что мой ужас так легко закончится? Что я имел в виду то, что сказал, когда пометил ей руку?

Татуировка была сделана для моего внутреннего собственника. Чтобы, когда Истон Синклер снова попросит ее позаниматься в библиотеке, он знал, кому она принадлежит. И если мой брат снова пересечется с ней, чего не случится, он будет знать, что Брайар Лоуэлл — одна из немногих, кого он никогда не получит.

Я наблюдал за ней, видя, как она отчаянно пытается скрыть те части себя, которым, по ее мнению, тут не место. Как будто ее темные желания что-то грязное, что нужно спрятать подальше. Но я знал, я видел это, она не из тех женщин, которые кончают с таким придурком, как Истон.

Он не сможет подпитывать любопытство, таящееся под ее кожей. Не так, как я.

Я не собираюсь останавливаться. Когда я закончу, она увидит, насколько извращенная она на самом деле, и ей понравится каждая секунда, когда все будет сказано и сделано.

Я застегиваю пуговицу, слушая, как Тэтчер говорит мне на ухо.

— Ты меня слушаешь?

Вовсе нет.

— Да, что-то насчет пропажи твоих рубашек. Ты спрашиваешь меня, не брал ли я их? Потому что это был бы очень неправильный вопрос, я бы никогда, и я имею в виду это в самом худшем смысле, никогда не носил ничего, что тебе принадлежит.

— Прости меня за то, что я подумал, что мой сосед рылся в моем шкафу. Может, это был Рук. В любом случае, увидимся позже, во сколько ты будешь здесь? — спрашивает он, и я не могу не закатить глаза. Да, пироманьяк сжигает дерьмо в твоих кашемировых рубашках за десять тысяч долларов.

Но теперь, когда я думаю об этом, Рук, вероятно, использует их для кремня.

— В ближайшие несколько часов. Я напишу, когда буду в пути.

Мы прощаемся, и я бросаю телефон на кровать, застегиваю рубашку и заправляю ее в брюки. Схватив со стула пиджак, я встаю перед зеркалом во весь рост и надеваю его.

Когда я смотрю на себя, то вижу позади отражение моей матери. Ее плечо упирается в дверную раму, на ней темно-фиолетовая ночная рубашка, на которой видно, как сильно за эти годы повлияло на ее тело голодание.

Я уже должен услышать ее или хотя бы заметить ее присутствие, которое обычно выдают щелчки стакана с виски или запах ее сигарет Вирджиния Слимс, который волнами распространяется от нее, даже когда она пытается скрыть его духами Шанель.

Предпочитая молчать, она наблюдает за мной и, осмотрев меня с ног до головы, входит в мою комнату. Я опускаю взгляд на пуговицы на рубашке, притворяясь, что что-то с ними делаю.

Мне в лицо ударяет облако дыма, и я с презрением поднимаю взгляд. Ничего не говоря и не произнося ни слова, она рассматривает мое лицо, как будто видит меня впервые. Как будто я чужой в ее доме, а для нее, вероятно, так оно и есть.

Впервые за многие годы она поднимает руку, проводя костяшками пальцев по моей скуле, и от холода ее кожи у меня сводит челюсти.

— Красивый мальчик…, — шепчет она, ее голос тусклый и наполнен туманом.

Раньше я часто спрашивал себя, почему моя мама никогда не смотрела и не прикасалась ко мне, как мамы других детей. Я смотрел, как дети бегут в объятия матери в поисках утешения и похвалы. Любви, которая должна быть разделена между ними, и я задавался вопросом, что я сделал такого, что заставило мою мать так сильно меня ненавидеть.

Почему ее прикосновения всегда были похожи на мокрую слизь, а взгляд никогда не был теплым, а лишь холодным и осуждающим. Почему вместо того, чтобы прогонять кошмары, она насылала их на меня.

Я откидываю лицо назад, глядя на нее сверху вниз: они не планировали, что я буду таким высоким.

— И при этом такой гнилой до глубины души, — добавляет она.

Дело в том, что она даже не пытается быть злой. Она не пытается причинить мне боль, просто ей искренне наплевать на то, что она мне говорит. Чтобы причинить мне боль, ей должно быть не плевать, а это не так.

— Жаль, что такое лицо, как у тебя, пропало зря. По крайней мере, мы с твоим отцом можем сказать, что у нас получились красивые дети.

Я усмехаюсь, мои ноздри раздуваются:

— Вот что случается, когда растишь ребенка в чужой тени, мама. Они становятся кошмарами.

Она подносит ко рту белую палочку, делает затяжку и, когда слегка улыбается, в уголках ее глаз появляются морщинки. Между нами в воздухе клубится дым. Я не потрудился переодеть костюм. Я подхожу к кровати, беру сумку и перекидываю ее через плечо.

— Тебе лучше оставаться там, куда ты направляешься, до Рождества, так будет лучше, дорогой.

Предоставьте моему неисправному родителю требовать моего отсутствия вместо того, чтобы спрашивать, куда я направляюсь. Насколько им известно, я мог пойти на сделку с наркотиками. Думаю, я окончательно смирился с тем, что они, скорее всего, будут поощрять меня отправиться в опасное место, а то, что меня убьют,