Полигон - Александр Александрович Гангнус

наверное, Женя уже переработал текст, как обещал. Он спросил у Жени.

— Нет, Вадик, дружочек, конь не валялся. В Москве, как договорились.

— Эдик говорит, что текст неплох и что, по твоим словам, писал его ты.

Женя вскипел:

— Вот подлец! Ничего я не говорил. Н и ч е г о. Чувствуешь, клин хочет между нами вбить. Погоди, он тебе еще соавторство предложит.

Питер Боднар, Женя, Вадим и Света улетали с маленького аэродрома, затерянного в горах. Их провожали «по первому разряду» начальник и оба его зама, Шестопал. Был конец декабря, но снег выпал только в горах, солнце грело по-весеннему. Прямо накануне вылета Света с Вадимом набрали над обсерваторией, в узкой, закрытой от ветра лощине, букет из распустившихся розовых веток миндаля. Через три дня наступал Новый год.

Внезапно ущелье наполнилось грохотом. «Як-40», с месяц уже как заменивший на линии старую этажерку «Ан-2», элегантно пробежался по бетонной дорожке, вырулил к чайхане, где в ожидании самолета все успели выпить по паре пиал зеленого чая. Началось прощанье.

— Владислав Иванович, — доверительно, тихо сказал Саркисов, — как мы договорились, вы и в Москве работаете. Каждые две-три недели пишите, рассказывайте о том, что получается. Это важно.

— Хорошо. Обязательно.

Самолет из Душанбе на Москву вылетел с опозданием на два часа. В Москве мела пурга, в это не верилось, здесь многие ходили в пиджаках, ласково грело солнце.

При Питере Боднаре появилась сопровождающая из Интуриста, она мгновенно его куда-то увела, несмотря на его попытки сопротивляться. Когда началась посадка, все рванулись к трапу, аксакалы толкались корзинками. Питера подвели сбоку и пустили в самолет без очереди. Он оглянулся и робко, извинительно улыбнулся — ему было неудобно за свою интуристовскую исключительность.

Женя злобно шипел:

— Стадо. Толкаться не пойдем. Будем последними.

Вошли последними и спокойно сели на свои места. Летели долго, но, когда самолет пошел на снижение, все почувствовали — рано. Зашевелились.

— Самолет приземляется в аэропорту Ульяновска в связи с погодными условиями Москвы.

Сели. Слякоть. Мокрый снег. Откладывая вылет каждый раз на три часа, продержали в битком набитом зале ожидания всю ночь. Питера опять куда-то увели, и наутро он появился выспанный, свежий, невыбритый только потому, что и так бородат. И опять же, сконфуженный. Поговорили о геофизике. Вадим чувствовал себя неважно — сидя он спать не умел. Светлана ухитрилась прекрасно выспаться на его плече и была оживленна. Женя смотрел больным взглядом и еле цедил из себя что-то угрожающее по адресу Аэрофлота.

Объявили посадку. У трапа началась форменная битва, Опять Питера провели первого. И тут Свету и Вадима удивил Лютиков. Оттолкнув их саквояжем, он ринулся к трапу, работая локтями с какой-то яростной решимостью, отталкивая и женщин и детей, и аксакалов с корзинами. Через минуту он был наверху.

Когда Вадим и Света наконец поднялись, он сидел на переднем сиденье рядом с Питером и интуристовкой и оживленно говорил с ними по-английски. Места Светы и Вадима были заняты, им пришлось сесть в самом хвосте и даже не рядом. Правда, лету до Москвы оставалось не более часу.

Часть третья

Глава девятая (в документах)

Из дневника Светы[1]

4 января. Первый, кого мы увидели в институте, был Юрик Чайка. С тех пор, как он стал начальником камералки, он занесся, что ли. То такой был милый, вежливый, а тут смотрит сычом. Неужто за то, что я перед отъездом на два дня себе лаборантку из камералки выклянчила у Саркисова, минуя Юрика? А что было делать, ежели он не давал? Не любят нас некоторые ни за что, — верней, за то, что Эдика не любят. Но непонятно, мы-то здесь при чем? С Юриком был еще кто-то со знакомым лицом — Вадим с ним о чем-то хотел потом потолковать обстоятельней. Кажется, это был аспирант из Ташкента, с которым Вадим работал в Саите без меня.

На втором этаже нас как будто бы ждал Феликс Шестопал, «птица Феликс», как в глаза окрестил его Вадим, а он ничего, не обижается. На самом-то деле птица Феликс ждал, когда освободится прилетевший вчера Саркисов. Феликс со свойственной ему широтой интересов обрушил всякие мелкие свои и мельчайшие проблемы на бедную Вадикову голову, да и на меня косвенно, особенно он распинался, кажется, о проблеме склада в обсерватории — там опять кто-то проворовался, а Жилин делает вид, что очень удивлен. Феликс сообщил, что приехал неожиданно Эдик и что у Эдика под глазом синяк.

Я пошла искать Эдика, нашла его по голосу. Как всегда он не только не встал, когда я вошла, но и не познакомил меня с тем, с кем разговаривал. Но обрадовался мне, а особенно тому, что Вадим там, в коридоре. Побежал и упал в объятия Вадима. Рассказал ему, не отрываясь, последние обсерваторские события, касающиеся встречи Нового года. Синяк он не таил, а нес, как знамя, говорил, что это — документ: его в новогоднюю ночь бил Борис Кормилов, между прочим, старший научный сотрудник, загадочная личность, с которой мы только здороваемся на работе.

— Теперь они у меня здесь, — показывал Эдик Вадиму кулачок и спрашивал, как теперь лучше организовать персональное дело Кормилова, поднявшего руку на начальника.

И все-таки было видно, что Эдик и сам не очень-то верит в персональное дело, что побои ему привычны, — я-то в камералке уже с десяток подобных историй слышала. Скоро вся обсерватория поделится на бьющих и не бьющих начальство, причем бьющих в прямом смысле.

Прибежал Саркисов, испуганно поздоровался из-за чьего-то плеча. Вадим кинулся за ним, поделиться очередной гениальной идеей, поделился и, очень довольный, вернулся.

Потом мы расстались. Я пошла смотреть каталоги, механизмов, потом в магазин, потом с авоськами тяжеленными домой, потом что-то мыла, что-то стирала, что-то перекладывала с места на место — все неинтересно.

Но вот пришел сияющий Вадим, и сразу началась кипучая жизнь.

Его все любят. Крошкин уговаривал немедленно защищаться с полученным результатом, в «Природе» заказали маленькую заметку о типизации и большую статью о прогнозе. Вышел сборник историко-научных статей, а там большая работа Вадима о натурфилософе Шеллинге. Удачная — все поздравляют… Все в курсе его дел, сражаются за его участие в их делах — и это приятно мне. Вадим посмеивается, но он рад, он рассказывает, кто и как его любит, — и это хорошо и приятно мне, я ведь тоже его люблю.

А потом мы резали карточки землетрясений — Вадик придумал, чтоб легче сортировать было, купались в ванной — вот чего нам недостает в Ганче! — читали стихи — и это