Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

Ежели каждый по щепке утащит — чем тогда фашистов лупить будем?

— А ты что, собираешься клюшками воевать?

— Если б можно было цурками фрицев бить — мы б уже под Берлином окапывались!

— Ладно, чего зря травить… Неси, мамаша! Сейчас подсобим тебе.

Милиционер попался не из пугливых и решительно преградил дорогу старухе. Матросы загудели. Приблизились вплотную; кто-то недвусмысленно сдвинул бескозырку на брови; кто-то с ехидцей поинтересовался у паренька, получит ли за него теща пенсию.

Слово за слово — страсти разгорались. В конце концов, милиционер не вытерпел, пригрозил, что доложит обо всем коменданту. Этого ему, пожалуй, не следовало говорить. В тот же миг кто-то тихо присвистнул:

— Раз-два, взяли!

И не успел милиционер опомниться, как его подхватили на руки, подняли и понесли к вагону. Паренек отчаянно сопротивлялся; но руки матросов были сильны и цепки. Окружающие — не понимая, что происходит, — испуганно уступали дорогу морякам.

Паренька в милицейской форме втащили в теплушку и наглухо задвинули изнутри тяжелую дверь. В ту же минуту звонко лязгнули буфера — к эшелону подали паровоз.

Один страшнее другого слухи стремительно разнеслись по станции. Со всех сторон сбежались местные милиционеры — наверное, все, сколько их было здесь. Они свистели, требовали флотского начальника, грозили оружием. Но тяжелая дверь теплушки оставалась неподвижной. За ней царило зловещее молчание.

Рябошапко появился на перроне, когда состав уже тронулся. Не зная, в чем дело, он отмахнулся от какого-то лейтенанта и на ходу вскочил в соседний вагон.

Состав набирал скорость. За ним бежали милиционеры, продолжая свистеть и кричать. Кто-то выстрелил в воздух. И вдруг дверь теплушки отодвинулась. Навстречу бегущим из вагона полетели сначала милицейская шинель, затем брюки-галифе и, наконец, — шапка с красным верхом. К шапке была приколота записка. В ней сообщалось, что милиционер Егоров добровольно уезжает на фронт — защищать от немецко-фашистских захватчиков свою любимую Родину.

Ну и рассвирепел же Рябошапко, когда узнал о случившемся! Он кричал, чертыхался, подносил к лицу то одного, то другого увесистый темный кулак, божился, что сам — строевым шагом — отведет отряд в штрафной батальон и что тотчас же по прибытии в Ленинград откажется от должности, потому что командовать такими «охламонами» может не моряк, а только белый медведь. Почему именно белый — так никто и не понял. Но спросить об этом у мичмана было неудобно.

Егоров сидел в одном нательном белье возле раскаленной печки и глупо, виновато улыбался. И эта улыбка тоже, видимо, злила мичмана, ибо мешала ему проявить твердость и принять крутое решение.

— На первой же станции обо всем доложить коменданту, — заключил Рябошапко тоном приказа. — И ежели грянет аврал — защищать не стану, учтите!

— Да вы не серчайте, товарищ командир, — робко подал голос Егоров. — Я уже трижды рапорты подавал, на фронт просился. Не отпускали… А коли такой случай — чего ж назад отрабатывать. С вами и поеду.

— Это как — с нами? — насупил брови мичман. — Без документов? Без вещевого аттестата? Без штанов?

— Оружие у человека есть — и порядок, — примирительно вставил худощавый ленинградец со смешной фамилией Чирок. — А робу мы организуем — не первый год на флотах служим!

— Не встревай, Чирок! — окрысился Рябошапко. — Не пе-ервый год… Думаешь, я забыл, как ты на крейсере во время приборки за рундуками дрыхнул?

— Неужто помните? — расплылся в улыбке Чирок: в эту минуту ему, видимо, приятно было вспомнить родной черноморский корабль.

— Все слыхали? На первой же станции, — подтвердил мичман. — А сейчас оденьте хлопца, чтоб не загнулся раньше срока. — Он помолчал, потом добавил: — У меня, кажись, тоже лишний бушлат имеется…

— Точно, имеется, — подморгнул матросам Чирок. — Тот, что вы, товарищ мичман, на «Незаможнике» получили и в аттестат забыли вписать.

Матросы грохнули хохотом, а Рябошапко поморщился, досадливо сплюнул:

— Ну и зануда ж ты, Чирок… Тебя бы заместо него, — кивнул на Егорова, — в милицию воротить. Пришелся бы в самый раз.

— Меня нельзя, — мечтательно улыбнулся моряк, — у меня ленинградская прописка. Вся Петроградская сторона знает, что Васька Чирок возвращается. Оповещение по флоту дано!

А Егоров смущенно уже примерял чьи-то брюки, бушлат и даже бескозырку с лихой золотой надписью на ленте: «Неугомонный».

Выполнить приказ мичмана не удалось. Все последующие станции лихорадила весть о том, что немцы вплотную подошли к Малой Вишере и Будогощи. Их части местами вклинились в нашу оборону, пытаясь развить успех в направлениях Тихвина и Войбокало. Железнодорожный узел Тихвин непрерывно бомбился с воздуха и составы не принимал. Станции были забиты эшелонами, паровозов не хватало, каждую минуту могли появиться в небе немецкие самолеты — до милиционера ли, увезенного на фронт моряками, было комендантам? Они отмахивались от матросов, даже не выслушав их до конца.

А потом и самим морякам стало не до Егорова. На станции Подборовье отряд получил приказ выгружаться. В комендатуре мичману торопливо объяснили, как добираться пешком до поселка Новая Ладога.

Эти двести километров пути — по бездорожью, лесам и болотам, где лишь изредка попадались измятые дождями проселки, — изрядно вымотали матросов. Шли топями, замощенными березняком и осинником, перебирались через сонные боровые речушки по тощим кладкам, ночевали на просеках, у костров лесорубов. В кострах шипел и потрескивал мокрый валежник. Холод земли проникал сквозь охапки наломанного лапника, сквозь бушлаты и тельники, просачивался к самому сердцу. Над лесами, в вершинах сосен, гудел тысячелетний ветер, заглушая рокот тяжелых эскадрилий в пучинах неба. Полночи были долгими и затерянными, как волчий вой.

Лесорубы — пожилые солдаты, не взятые в строй, или же те, кто успел уже отваляться на госпитальных койках и теперь поправлялся и набирался сил в тыловой части, — охотно и радушно встречали матросов. Материли интендантов, которые позабыли про них и третий день не подвозят сухарей; свертывали, экономя табак, одну цигарку на четверых и без конца кипятили болотную воду, заваривая «чем бог пошлет, ежели начальство ничего не присылает». От солдатского чая тянуло корьем и дымом. Пили его котелками, пили до тех пор, пока тепло «не пронзит аж до пяток». Тихо, как братьям, жаловались матросам на свою судьбу. Разве мог кто-нибудь из этих людей — со сбитыми в кровь ладонями — знать, что их труд сравняется с подвигами героев! Что через несколько месяцев просеки, вырубленные ими в лесах, станут той единственною дорогой, которая спасет Ленинград от голодной смерти!.. Наговорившись, укладывались поближе к кострам, подбирая полы шинелей, чтоб не сгорели на тлеющих угольях. Спали тревожно и тяжко, ворочаясь и вздыхая, и снились солдатам не маршальские жезлы, о которых говаривал Наполеон,