На службе зла - Роберт Гэлбрейт

Страйк и Штырь не умолкали. Робин в нос ударил трупный запах, которого не мог перешибить даже дух немытого тела Штыря.

– Господи… – выдохнула Робин, но мужчины этого не услышали.

Она раскрыла открытку с репродукцией.

В углу скотчем крепился полуразложившийся палец ноги. На пустой стороне было аккуратно выведено печатными буквами:

She’s as Beautiful as a Foot[64].

Выронив открытку, она вскочила и – как ей показалось, будто в замедленном кадре, – повернулась к Страйку. Тот перевел взгляд с ее исказившегося лица к той жути, что валялась на столе.

– Отойди.

Робин повиновалась. Ее трясло. Присутствие Штыря было совершенно лишним.

– Чё там? – повторял Штырь. – Чё такое? А?

– Мне прислали отрезанный палец ноги, – отчетливо проговорила Робин чужим голосом.

– Без балды? – С нескрываемым любопытством Штырь бросился вперед, но, прежде чем он успел схватить выпавшую открытку, Страйк пригвоздил к столу его пятерню.

Фразу «She’s as Beautiful as a Foot» он узнал: так называлась еще одна песня Blue Öyster Cult.

– Надо звонить Уордлу, – сказал Страйк, но вначале написал на листке четыре цифры и достал из бумажника кредитку. – Робин, сними весь остаток, отдай Штырю и возвращайся.

Взяв записку и банковскую карту, Робин с благодарностью осознала, как необходим ей сейчас глоток свежего воздуха.

– А ты, Штырь, – резко приказал Страйк, – проводишь ее обратно, понял? До самой двери.

– Понял, не дурак, – ответил Штырь и словно подзарядился – как от любых непоняток, предстоящей разборки или малейшей опасности.

34

The lies don’t count, the whispers do.

Blue Öyster Cult. «The Vigil»[65]

В тот вечер Страйк сидел один за кухонным столом у себя в мансарде. Стул был неудобный, колено над протезом болело после многочасовой слежки за Папой-Злодеем, ушедшим среди дня с работы, чтобы подкараулить младшего сына, которого повели на экскурсию в Музей естествознания. Этот папаша определенно был владельцем фирмы, иначе его давно бы уволили за прогулы, которые требовались ему для давления на родных детей. Что же до Платины, та была предоставлена самой себе и в объектив не попадала. Узнав, что к Робин вечером приезжает мать, Страйк не стал слушать никаких возражений, настоял, чтобы его помощница взяла трехдневный отпуск, проводил ее до метро и потребовал, чтобы она прислала ему сообщение, когда войдет к себе в квартиру целой и невредимой.

Страйка клонило в сон, но от усталости он даже не мог заставить себя встать со стула и перебраться на кровать. Второе послание от убийцы взбудоражило его больше, чем он готов был признать вслух. При всей омерзительности посылки с отсеченной ногой у него все же оставалась тень надежды, что стоявшее на упаковке имя Робин было добавлено спонтанно. Но тот факт, что второе почтовое отправление убийца адресовал ей же, причем ехидно подмигнув Страйку («She’s as Beautiful as a Foot»), однозначно указывал, что под прицелом оказалась именно Робин. Даже воспроизведенная на открытке картина – одинокая длинноногая блондинка – носила угрожающее название: «С мыслями о тебе».

Застывший в неподвижности Страйк бурлил от злости и гнал от себя усталость. Вспоминая бескровное лицо Робин, он понимал: у нее умерла последняя надежда на то, что это была случайная выходка безумца. И все же Робин в полный голос требовала не отправлять ее в отпуск, указывая, что их два оплачиваемых задания – слежка за Папой-Злодеем и за Платиной – часто пересекались, а потому Страйку неизбежно пришлось бы делать выбор. Он стоял на своем: Робин приступит к работе не раньше, чем ее мать вернется к себе в Йоркшир.

Злоумышленник уже преуспел: бизнес Страйка сократился до двух клиентов. Только что в офис вторично нагрянула полиция; в прессе вот-вот грозила разорваться бомба, хотя Уордл обещал не разглашать историю с открыткой и отрезанным пальцем. Он соглашался со Страйком, что убийце хочется натравить на детективное агентство журналистов и полицию, а потому шумиха в прессе была бы ему только на руку.

В тесной кухне звонок мобильника прозвучал особенно резко. Страйк посмотрел на часы: двадцать минут одиннадцатого. Он даже не обратил внимания на имя, потому что его мысли были заняты Робин.

– Хорошая новость, – сказал в трубку Уордл. – Ну, относительно, конечно. Новой жертвы нет. Это палец Келси. С другой ноги. Чего добру пропадать, верно?

Не настроенный шутить, Страйк ответил грубо.

После окончания разговора он не встал из-за кухонного стола и опять погрузился в мысли, не слыша шума транспорта на Черинг-Кросс-роуд. И, только вспомнив, что завтра утром ему предстоит ехать в Финчли для встречи с сестрой Келси, он принялся отстегивать протез.

Страйк хорошо ориентировался в Лондоне вследствие бродячего образа жизни матери, но какие-то белые пятна все же оставались, и Финчли был одним из них. От тамошнего избирательного округа, насколько ему было известно, в восьмидесятые годы баллотировалась Маргарет Тэтчер, а Страйк с матерью и Люси в ту пору скитался из одного сквота в другой – то в Уайтчепеле, то в Брикстоне. Финчли, лежащий слишком далеко от центра, не подходил их семье, которая могла полагаться только на общественный транспорт и забегаловки, торгующие навынос; а кроме того, район этот был дороговат для женщины, которой зачастую даже не хватало монеток, чтобы включить электричество; его населяли, как когда-то мечтательно говорила Люси, приличные семьи. Выйдя замуж за инженера-сметчика и произведя на свет троих примерных сыновей, Люси получила то, к чему всегда стремилась: чистоту, порядок, стабильность.

Доехав на метро до станции «Уэст-Финчли», Страйк вынужденно проделал долгий путь пешком по Саммерс-лейн, вместо того чтобы взять такси: с финансами стало совсем напряженно. Слегка вспотев на легком холодке, он двигался между спокойными особняками, проклиная тишину зеленой зоны и отсутствие каких бы то ни было ориентиров. Наконец через добрых полчаса после выхода из метро он отыскал дом Келси Платт, побеленный, с чугунной калиткой, размерами уступавший соседним.

Страйк позвонил и тут же услышал голоса за дверью матового стекла – такой же, как у него в офисе.

– По-мойму, это детектив, сонце. – Акцент выдавал уроженца Ньюкасла.

– Ты как в воду глядел! – отозвался пронзительный женский голос.

За стеклом замаячила какая-то красная масса. Дверь открылась; прихожую загораживал грузный босой мужчина в ярко-алом купальном халате. Голова сверкала лысиной, но окладистая седая борода вкупе с красным халатом делала его похожим на Санта-Клауса, правда непривычно грустного. Он неистово тер лицо рукавом халата. Сквозь стекла очков смотрели глаза-щелочки, румяные щеки были мокры от слез.

– Извиняюсь, – хрипло сказал он, пропуская Страйка в дом. – Я после ночной смены, – добавил он в оправдание своего внешнего вида.

Страйк протиснулся мимо него. От хозяина дома пахло камфорой и одеколоном «Олд спайс».

У лестницы стояли, крепко обнявшись, две женщины средних лет: одна блондинка, другая брюнетка; обе рыдали. При появлении Страйка они разомкнули объятия и утерли слезы.

– Простите, – выдохнула темноволосая. – Это Шерил, соседка наша. Она в Магалуфе отдыхала, только что узнала про Келси.

– Простите, – эхом повторила заплаканная Шерил. – Я вас оставлю. Если что понадобится – дай знать, Хейзел. Любая помощь. Любая, Рэй… все, что угодно.

Шерил протиснулась мимо Страйка («Извините») и обняла Рэя. Они, оба тучные, несколько раз качнулись туда-обратно, соприкасаясь животами и обхватив друг друга за шею. На мощном соседкином плече Рэй вновь зарыдал.

– Заходите, – икнула Хейзел, промокая глаза, и повела Страйка в гостиную.

Она смахивала на брейгелевскую крестьянку: те же круглые щеки, выступающий подбородок и широкий нос, над припухшими глазами – мохнатые гусеницы бровей.

– Вот так всю неделю. Знакомые прослышат – и сразу к нам… извините… – всхлипнула она.

За две минуты он выслушал с полдюжины извинений. Есть народы, которые стыдятся недостаточного проявления скорби; а обитатели тихого Финчли стыдились проявлять свою скорбь в присутствии постороннего.

– И никто не знает, что говорить. – Хейзел утерла слезы и жестом предложила Страйку присесть на диван. – Она ведь не под машину попала, не заболела. Люди не знают, что говорить, когда…

Она замялась, но так и не смогла выдавить нужные слова; фраза завершилась громким всхлипом.

– Вы уж меня простите, – сказал в свой черед Страйк. – Я понимаю, как вам тяжело.

В гостиной было безупречно чисто, но как-то неприветливо – вероятно, из-за холодной цветовой гаммы. Мебельный гарнитур из трех предметов, обитых гобеленом в серебристую полоску, белые обои в тонкую серую полоску, диванные подушки с острыми углами, симметрично расставленные статуэтки на каминной полке. На незапыленном экране телевизора бликовал проникающий через окно дневной свет.