Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

конечно.

Толстой почти не ведет дневник, но из дневника Софьи Андреевны, тогда, правда, тоже редко заполняемого, из писем, воспоминаний, знаем, что на болезни Лев Николаевич жалуется реже, чем прежде.

Самое заметное событие – тяжелая травма правой руки, полученная при падении с лошади осенью 1864 года. Тульские врачи не сумели хорошо вправить поврежденную руку. Лев Николаевич не может свободно, без боли владеть ею. Движения ограниченны. Он едет в Москву, его пользуют ваннами, лечебной гимнастикой, но улучшения не настает. Тогда он решается на операцию.

Ее, как часто водится в то время, делают в домашних условиях, на квартире А.Е.Берса, тестя Толстого. Оперировать приглашен профессор Московского университета Александр Петрович Попов с ассистентами. Описание того, как это происходило, находим в воспоминаниях Татьяны Андреевны Кузминской:

Операцию делали в спальне матери, предварительно очистив комнату… Рядом в комнате стояли уже наши два служащих: они должны были тянуть больную руку, чтобы сместить ее с прежнего места. Это был самый трудный и тяжелый период операции…

Лев Николаевич очень спокойно приступил к операции, но не мог заснуть от хлороформа. Возились долго. Наконец, он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату:

– Друзья мои, жить так нельзя… Я думаю… Я решил…

Он не договорил. Его посадили в кресло, подливая еще хлороформ.

Он стал окончательно засыпать.

Сидел передо мной мертвец, а не Лев Николаевич.

Вдруг он страшно изменился в лице и затих.

Двое служащих, по указанию Попова, тянули изо всех сил руку Льва Николаевича, пока не выломали неправильно сросшуюся кость. Это было очень страшно. Мне казалось, что без хлороформа операция эта была бы немыслима. Меня охватил страх, что вот он сейчас проснется.

Но нет, – когда рука безжизненно повисла, Попов ловко и сильно как бы вдвинул ее в плечо… Мама подавала лекарства, поддерживала его голову, и после наложенной повязки его стали приводить в чувство. Но это было почти так же трудно, как и усыпить его. Он долго не приходил в себя. Когда он очнулся, то пожаловался на боль в руке. Я просидела с ним весь вечер. Он страдал от тошноты – следствие хлороформа – и долго мучился ею.

Когда же он через два-три дня писал Соне про операцию, он не упоминал о своих страданиях…

Прошло несколько дней. Лев Николаевич видимо поправлялся. Он принимал к себе всех, кто приезжал навещать его…

Первое время после операции я писала под его диктовку письма к Соне и роман «1805 год», т. е. «Войну и мир». Я как сейчас вижу его: с сосредоточенным выражением лица, поддерживая одной рукой свою больную руку, он ходил взад и вперед по комнате, диктуя мне. Не обращая на меня никакого внимания, он говорил вслух:

– Нет, пошло, не годится!

Или просто говорил:

– Вычеркни.

Тон его был повелительный, в голосе его слышалось нетерпение… Диктовал он тоже страшно порывисто и спеша…

Немногие сведения о недомоганиях Толстого во время работы над «Войной и миром» заметно связаны с ходом самой работы, с «пишется – не пишется», с тем, как пишется.

Ранней весной 1865 года, например, головные боли, желчное расположение духа совпадают с характерным творческим периодом, когда обилие нахлынувших мыслей еще не приведено в порядок, мысли не отстоялись, не нашли нужного воплощения в образах, в слове.

«Теперь не пишется, слишком много думается».

«Все ясно, но количество предстоящей работы ужасает».

«Все это время мысли нового, более важного, и недовольство старым»…

Характерные заметки в дневнике: «Был болен… Три дня писал с большим трудом, но все подвигаюсь». Или: «Был нездоров – желчь… Все писал, но неохотно и безнадежно». Или: «Вчера и нынче поработал с напряжением, хотя бесплодно, и уже нынче <!> у меня болит печень и мрачно на душе».

Толстой сам чувствует зависимость своего физического состояния от работоспособности. «Я неспокоен. Я не знаю, болен ли я и от болезни не могу думать правильно и работать, или я распустился так, что не могу работать». И назавтра: «Утро не мог писать. Спал дурно… Все то же лихорадочное состояние».

Много думал и мучительно думал. Завершение эпопеи

Годы работы над «Войной и миром» сам Толстой определяет как годы непрестанного и исключительного труда, который приносил ему «мучительное и радостное упорство и волнение». Он говорит про себя, что думает не «умом ума», а «умом сердца». Непрестанный, исключительный труд волнует его, дарует удовлетворение, но, близясь к завершению, требует все большего умственного и душевного напряжения (напряжения ума и сердца).

«Левочка всю зиму раздраженно, со слезами и волнением пишет», – отмечает в дневнике зимой 1867 года Софья Андреевна. «Раздражение» в языке того времени означало «возбуждение», «впечатлительность», «подъем», «страсть».

Раздражение приносит Льву Николаевичу головные боли: «У меня недели две, как сделались приливы к голове, и боль в ней такая странная, что я боюсь удара».

Софья Андреевна в письме к племяннице подтверждает: «У Левы все болит голова, такая досада, а всё пишет, так много пишет, думает и утомляется».

Он обращается к врачу, просит поставить ему пиявки или пустить кровь, тот взамен предлагает какие-то «лекарства от нервной боли», которые вызывают у больного лишь повышенную раздражимость. Он начинает лечиться по-своему: назначает себе строгую диету и воздерживается от писания. Тесть, доктор Берс, укрепляет его в таком решении: если бы Лев Николаевич «забыл о войне и мире и занялся охотой, маслобойками, овцами, поросятами и другими подобными поэтическими предметами», его здоровье было бы в совершенно цветущем состоянии.

Но без «Войны и мира» Толстой долго не может. Завершение работы, когда сводятся воедино мысли, образы, сюжетные линии великой эпопеи, требует невероятных усилий духа, но всякий отход от творческого труда несет с собой нездоровье, стократ более мучительное: «Теперь я ничего не могу делать, кроме окончания моего романа». Брату Сергею сообщает: «Я много пишу, оканчивая, и голова все болит, но я не боюсь теперь этой боли».

Все же, приехав в Москву для переговоров с типографией о печатании «Войны и мира», Толстой обращается к известному терапевту Григорию Антоновичу Захарьину («и, как на беду или на счастье, по дороге к нему почувствовал начинающуюся головную боль»). «Захарьин до смешного был внимателен и педантичен; рассматривая меня, заставлял и ходить с закрытыми глазами, и лежать, и дышать как-то, и ощупал, и остукал со всех сторон».

Знаменитый врач находит у Толстого нервное расстройство