Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

Если ворона – лети мимо.

Заночевав под стенами, путники с рассветом зашагали вдоль берега Оэрои, дочери полноводного Асопа. Ветер‑флейтист шелестел в тростнике, перебирая стебли чуткими пальцами. Гремел хор лягушек. Цапля‑корифей выхватывала зазевавшихся певцов, но гимн не смолкал. Вниз по течению, через сорок стадий, обнаружились развалины брошеного селения. Даже руины храма имелись, и два‑три замшелых идола, посвященных не пойми кому. Птицы кружили над колоннами, но садиться не желали. Дальше тропа убрела вверх по склону, в сторону Халкиды, долго кружила в скалах, густо поросших зеленью, и наконец сгинула в буковой глуши. Миновал полдень, время дремало в алых венчиках маков; солнечный диск катился на запад, грозя разбиться о вершины Киферона.

– Не могу больше.

– Пещера. Отдохнем…

Дождь бронзовых стрел наискось рассек кроны буков. Лучи закатного Гелиоса терзали скалу, пятнали гранит золотистым багрянцем, превращая в окаменевшего леопарда‑исполина. Пещера мнилась разверстой пастью: мрачный зев, клыки‑сталактиты, язык пола, подсвеченный солнцем… Леопард не голодал. У входа в пещеру обнаружились россыпи костей. Правда, на диво мелких: такой громадине – на один зуб.

– Где мы? Страшно тут, – пробормотал очнувшийся Ликимний. Тритон поставил его на землю. Парень качнулся, но устоял. Амфитрион присел рядом на корточки. Повертел в руках кость: обглоданную дочиста, мало что не отшлифованную. Пригляделся внимательней.

– Ребенок? Мелкий сатир?

Еле слышно охнула Алкмена.

– Львица?

Тритон вскинул дубину на плечо и завертел головой, высматривая врага. Давняя битва с немейской зверюгой крепко‑накрепко врезалась в память тирренца.

– Ага, львица, – буркнул Ликимний, расковыривая палкой старое кострище. В золе тоже лежали кости. – Ловит дураков, жарит и ест.

– Жарит?! – изумился Тритон. – Сам дурак, да?

Ликимний отряхнул кость от золы, примерил к собственному предплечью.

– Детская…

– Идем отсюда! – забыв об усталости, Алкмена кинулась прочь.

Никто не успел ее остановить. Добежав до опушки буковой рощи, Алкмена остановилась сама. До слуха мужчин донеслась песня. Слов было не разобрать – девичий голос дробился в гуще деревьев, эхом отражался от скал. Казалось, поет целый хор. Из первобытного многоголосья птицей вырвалось:

– Эвоэ, Вакх!

И еще раз, словно в подтверждение, что путники не ослышались:

– Эван эвоэ!

6

Меж темных стволов полыхнуло яркой охрой. Миг, и на опушке, в десяти шагах от Алкмены, возникла девушка. Рыжее пламя волос – по ветру. Рыжая накидка из лисьих шкур – по ветру. Рыжая пыль из‑под босых ног – по ветру! Руки вразлет, ноги топчут молодую траву. Тонкая, гибкая фигурка трепетала языком огня. Девушка танцевала. А сын Алкея прирос к месту, обратившись в камень. Прошлое обрушилось на него, воскрешая испуганного мальчишку, проступило сквозь кожу холодным потом, лишило воли и сил. Ему снова десять, и пляшет во дворе безумная женщина, разорвавшая на части своего сына…

«В вакханалии нет жен и сестер, – пробился сквозь годы дедов голос. – Есть тварь бешеная, ядовитая. Подошел – рази. Иначе погибнешь.»

…у дедушки меч. Сейчас он…

У него, внука Персея, тоже есть меч. Но Персей был сыном Златого Дождя. А Амфитрион – всего лишь сын хромого Алкея.

«…рази. Иначе погибнешь.»

Руки отказывались повиноваться. Вот она, рукоять меча. Но дотянуться до нее – проще умереть. Горло пересохло, губы сожгло рыжим огнем…

– Алкмена, назад!

Прохрипел, вытолкнул, выплюнул два слова – и отпустило. Амфитрион мотнул головой, возвращая ясность рассудку. Что за наваждение? Просто девчонка в лесной глуши. Молоденькая, лет тринадцати. Поет, танцует, радуется. Вакха славит? Ну и что? Прошли те времена, когда путники опасались яростных менад. Сгинули во мгле былого. Теперь – празднества, шествия, хороводы; ну, оргии – не без того. Дионисии. Уступи дорогу толпе вакханок – не тронут тебя, пройдут мимо. А уж одинокая вакханка и вовсе безобидна…

Он и перед лицом Зевса Правдивого не признался бы, что испугался не за себя – за Алкмену. Вакхическое безумие заразно. Увидеть Алкмену, забывшую его ради бога… Лучше заранее вырвать себе глаза.

– Рыжая, – Тритон ткнул в девушку пальцем. – Львица, да?

И захохотал басом.

– Скорее уж лисица, – улыбнулся Амфитрион.

– Точно, лиса! Хо‑хо‑хо!

Алкмена пятилась к мужчинам. Она не знала, отчего пещера людоедов и девица‑плясунья пугают ее одинаково. Безопасность была там, где муж. Единственное в мире безопасное место… Кружась в танце, рыжая следовала за ней, не отставая. Милое, остренькое личико, хрупкое сложение, едва наметившаяся грудь; бассара[73] – на голое тело, которое девица без смущения обнажала в пляске; за узкими плечами – капюшон в виде лисьей морды, скалившей клыки…

Песня превратилась в стон. Танец – в гимн страсти. У Амфитриона перехватило дух. Рядом оглушительно сопел Тритон. Ликимний, сопляк, молоко на губах не обсохло – и тот пустил слюну, будто голодный пес при виде куска парной говядины. Всех троих затрясло от возбуждения. Разум тонул в жаркой, влажной пучине; всплывал, погружался, снова всплывал… Ритм завораживал, сводил с ума. Недозрелость девицы представала обещанием утех, какие не снились и бессмертным. Впору сцепиться друг с другом за право первым сжать в объятиях дикую лису.

Девчонка вдруг припала к земле. Вздыбились лопатки под лохматой накидкой; задвигались тугие ягодицы, приподнятые вверх, к небу. Ладони и локти уперлись в зеленый ковер. Трепет изящных ноздрей: лиса учуяла запах…

Мужчины? Самца?

Даже вакханки, раздирающие младенцев, меньше походили на зверей, чем эта юная бассарида. Одержимая Дионисом. Посвятившая жизнь возлюбленному божеству. Отринувшая условности и приличия. Нет, Амфитрион не чувствовал опасности. Скорее уж Тритон размозжит ему дубиной голову, чтобы отнять вожделенную добычу…

Алкмена отступила еще на шаг‑другой, заслонив бассариду. Теперь Амфитрион видел лишь пальцы‑когти, скребущие мох, да подрагивающую от нетерпения девичью ступню.

– Прочь!

Он грубо оттолкнул Алкмену. Та не удержалась на ногах, вскрикнула, упала – Амфитрион не заметил этого. Краткий миг прикосновения к женскому телу; тайный аромат, кружащий голову; самка, спелый плод, истекая соком, ползла к нему на брюхе. Стонала без слов – чудесным образом слова звучали в сознании, пульсируя в висках горячечными толчками крови: «Возьми Алепо[74]! Алепо хочет тебя!» Алепо… Лиса… Сладкая тяжесть в паху. Восстающая плоть требовала совокупления. Но что‑то мешало броситься на самку, навалиться, войти в разверстые врата…