Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Замечательное чутьё на человеческий масштаб было у старика Серафимовича!

В его записной книжке есть несколько набросков, говорящих о том, как, удивляясь и радуясь, вглядывался он в этого донского посланца: «…громадный выпуклый лоб, пузом вылезший из-под далеко отодвинувшихся назад светло-курчавых, молодых, крепких волос. Странно было на мальчишеском теле – этот свесившийся пузом лоб…»

Что-то в этом пузе зреет немыслимое, чувствовал Серафимович. Почти пугающее – беременный лоб!

Этот лоб покоя не давал старику, и он снова к нему возвращался: «Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое, серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь, из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей.

Длинные глаза, а в углах резко острые и чистые. Когда взглядывал, от глаз шёл синевато-серый свет.

…И волосы были мягкие, как у ребёнка. И глаза, когда говорил, и губы чуть усмехались: “Дескать, знаю, брат, вижу тебя насквозь”».

Серафимович рассмотрел в Шолохове гения после восьми первых рассказов. Раньше отца, матери, жены и всех вместе взятых комсомольских писателей. Вечный ему поклон за то.

* * *

Кажется, уже тогда Шолохов догадался: казачество – это не просто его тема, это – главная его тема.

С его наблюдательностью он мог бы выцепить, выхватить себе иные сюжеты для цикла-другого рассказов, а то и повестей.

Гимназическая жизнь в Москве и Богучаре – чем не тема? Иные писатели о гимназических годах своих написали полноценные шедевры. Или множество самых разных работ, которыми приходилось заниматься в той же Москве, пока он не дотянул до начала писательской карьеры. Ведь сколько было встреч, ситуаций, событий. Многим литераторам бесприютная, полуголодная жизнь в постреволюционной столице подарила свои сюжеты.

А писательские встречи, дружбы, гулянки – чем не тема? И вокруг неё многие окармливались. Он же стольких будущих знаменитостей видел в самом начале! Такие амбиции наблюдал, такие споры выслушивал!..

Сама Москва, наконец, – сколько по ней Шолоховым было хожено. Сколько квартирок, уголков, съёмных комнат он поменял!

Но – нет.

Ничего этого для Шолохова словно бы не существовало.

Только Дон, казачество, Гражданская война. Казачий разлом, казачья трагедия. Здесь – вся его жизнь.

После всех кровопролитий Советская власть задумалась о том, как выправить донскую жизнь и взаимоотношения с казаками. Весной 1925-го была принята специальная резолюция Пленума ЦК РКП (б) «По вопросу о казачестве». Она провозглашала отказ от репрессивной политики, насильственных мер по борьбе с казачьими традициями, восстановление в избирательных правах станичных и хуторских атаманов, недопущение дискриминации казаков и их привлечение к воинской службе. Большевики – не без прений и споров – решили, что именно такая политика обезопасит страну не только от бандитизма, но и от сепаратистских настроений в казачестве.

На Дону резолюция Пленума была воспринята как амнистия: невиновным ослабили удавку, а виноватых вроде как простили. Шолохов об этом решении безусловно знал. Это стало дополнительным побуждением задуматься о большом романе про казаков. Ему как бы приоткрыли калитку: надо было высказаться, пока не захлопнули обратно.

* * *

Рассказ «Нахалёнок» вышел в «Молодом ленинце» в нескольких номерах за 30 мая по 12 июня.

Рассказ «Семейный человек» – 15 июня в популярном журнале «Прожектор», причём на второй странице.

Рассказ «Шибалково семя» – 5 июля в ещё более популярном журнале «Огонёк» – на третьей странице.

Молодое имя Шолохова крепло, становилось знаменитым: его начинали воспринимать как поразительного самородка и одну из надежд молодой советской литературы.

В те годы была распространена практика издания отдельных рассказов тоненькими книжечками – несколько страничек, мягкая обложка. Цель: вовлечь широкие массы в чтение. В ГИЗе – Государственном издательстве – летом – осенью вышли отдельными изданиями рассказ Шолохова «Красногвардейцы», позже переименованный в «Коловерть», «Алёшкино сердце», «Двухмужняя» и вторая часть повести «Путь-дороженька» под названием «Против чёрного знамени».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

То пусто, а то – смотри что! Шолохов мотался по редакциям, собирая гонорары.

Лето было в разгаре. В Москве стало невмоготу. Чир звал. Едва появилась возможность – прихватив с собой ворох газет и книжечек, он отправился в Каргинскую. Никогда так не торопился домой, как в этот раз. Дома, сдерживая лучистую улыбку, высыпал резко постаревшему, слабеющему отцу книжки на колени: смотри, я смог.

Отец перебирал публикации – мелькало «Шолохов… Шолохов… Шолохов…» – улыбался… а потом заплакал.

Вот он итог его муторной жизни – случился наконец.

После разлада с отцом, разочаровавшимся в беспутном сыне навсегда. После горькой любви с Настей, повлекшей отторжение всей шолоховской и моховской родни. После многолетнего соседского насмешничества. После непрестанных переездов – прочь от людской молвы, – превратившихся в пожизненный побег. После впустую истраченных на мельницу огромных денег – и краткой, обидной поры богатства, обернувшегося новым бегством – и попыткой забыть о той поре навсегда, чтоб не оказаться причисленным новой властью к сословию мироедов. После всех этих унизительных пряток на другом берегу Чира от банд, накатывающих в Каргинскую. После разжалования, ставшего единственной наградой за его смертельно опасные труды в заготконторе. После многолетнего пьянства и непрестанных хворей.

Сын. Светлый, глазастый, единственный, чудесный сын.

Привёз свои рассказы. И в рассказах – все живые, всё живое. Соседи, степь, Дон, Чир…

Судьба, явившая себя, как череда неудач длиной во всю жизнь, напоследок сжалилась: всё было не напрасно, Александр сын Михаила, отец Михаила.

* * *

В «Донских рассказах», как впоследствии и в «Тихом Доне», всё оказалось насыщено каргинскими приметами. Площадь и школа в центре станицы, церковь с кирпичной оградой, кладбище за станцией фигурируют в рассказах «Пастух», «Продкомиссар», «Алёшкино сердце».

Даже заготконтора № 32, где работали отец и сын, – и та была упомянута. В рассказы попали песчаный тракт, меловые яры и располагавшиеся под ними левады и вербы. Речка с деревянным мостком, иной раз в рассказах именуемая Доном, по всем приметам была похожа на Чир. Глинище – овраг, где станичники нарывали себе белую глину для побелки куреней, – из рассказа «Продкомиссар» находилось в двухстах метрах от станицы Каргинской, если отсчитывать от двора Мартина Ковалёва, который, как мы помним, в «Тихом Доне» станет одним из братьев Шамилей. В рассказе «Смертный враг» действие происходит на хуторах Подгорный и Калиновский – это реальные, соседние с Каргиным селения.

В рассказы угодила целая галерея хуторян, списанных с реальных людей, чаще всего сохранивших неизменённые имена или прозвища: Сидор Коваль и дед Александр Четвёртый (из повести «Путь-дороженька»), Арсений Клюквин («Двухмужняя»), Алёшка Попов («Алёшкино сердце»), Яков Алексеевич («Батраки»), дед Гаврила («Чужая кровь») и секретарь комсомольской ячейки Покусаев – уже, как было сказано выше, послуживший прототипом одного из героев фельетона «Испытание».

Сидора Коваля звали Сидор Акимович Мазанов, жил он на краю станицы Каргинской. Прототип деда Александра Четвёртого носил фамилию Каргин и проживал в одном квартале от Шолоховых. А склады с боеприпасами, которые поджигает Петька Кремнёв в повести «Путь-дороженька», действительно находились в Каргинской – их устроили в кирпичных сараях купца Семёна Попкова. Причём те же самые склады фигурируют и в романе «Тихий Дон» – там они сгорят вместе с окрестными куренями.

Явившись с книжечками, газетами и журналами в Каргинскую, Шолохов без стеснения раздал всё это соседям. Те читали взахлёб. Сначала удивлялись тому, что их сосед, до недавней поры казавшийся годным только на то, чтоб в театре сценки показывать, оказался сочинителем. Следом пришло узнавание в персонажах вполне конкретных людей. Так же, спустя несколько лет, будут читать «Тихий Дон», а затем и «Поднятую целину».