Атланты и кариатиды (Сборник) - Шамякин Иван Петрович

Подлетела Даша, румяная, запыхавшаяся.

— Мы давно с тобой не танцевали.

— Не хочу.

Она показала ему язык и подхватила спортсмена.

Максиму стало противно смотреть, как Даша выламывается в модном танце.

Он вернулся к столу, но не во главу, а подсел к своим коллегам — к Ромашевичу, к Витьке Шугачеву, который никогда не танцевал, а выпить и закусить при случае был не прочь.

Шугачев уже успел профессору испортить настроение, раскритиковав его последние работы по теории архитектуры советского периода. Не соглашался с его оценкой жилых домов, строившихся до войны. Ромашевич, лекции которого лились, как песня, писал тяжело: мысль есть, а читаешь, будто камни ворочаешь. Когда-то, в молодости, когда Максим был еще студентом, Ромашевич сам с иронией говорил им об этом. Но теперь, познав вкус славы, критику своих трудов принимал вежливо, как надлежит интеллигенту, однако не слишком благосклонно.

Максим понимал, что́ Шугачев мог наговорить, и постарался «пролить елей» на раны старика. Немного осталось друзей, которых ему захотелось пригласить на свадьбу дочери. Зачем же им тут цапаться между собой? У профессора есть недостатки, но работает он как вол: на факультете, в Союзе архитекторов, дома, за письменным столом, в разных секциях, комиссиях и редколлегиях. Такого человека нельзя не уважать. Максиму захотелось выпить со своими. Там, рядом с Дашей, ничего не шло в горло. Кому действительно было горько, так это ему.

— Давайте, зодчие, выпьем.

— За твою дочку, Максим.

— Нет. За Владимира Осиповича. За ваш труд, профессор.

— За какой? — спросил Ромашевич, недружелюбно взглянув на Шугачева.

— За весь труд. Большой и многогранный. Вы наш крестный отец.

— Функциональная целенаправленность диктуется уровнем общественных потребностей. Предшественники наши понимали это лучше, чем мы, — упорно продолжал свою мысль опьяневший Шугачев.

— Бесспорная истина, Шугачев. — Профессору хотелось с честью выйти из баталии, он рад был, что появился Карнач, который на банкетах умел примирить самые полярные мнения. Ромашевич, как и Максим, не любил профессиональных дискуссий в нетрезвом состоянии.

— Хвали́те, хвали́те друг друга, — угрюмо откликнулся пьяный гость Прабабкиных, полный мужчина, сидевший против архитекторов, хотя до этого никто никого не хвалил, наоборот, спорили. — А вас надо, — он энергично махнул рукой, точно отрубил, — кри-ти-ко-вать!

— Мы ждем не дождемся такой критики, — пошутил Максим.

— Да? Ждете? — смягчаясь, усомнился гость, но, поняв, что над ним смеются, вспылил: — Ты, светило! Как ты строишь? Я не могу своего дома найти.

— Сегодня это и в самом деле трудно. Туман.

Архитекторы засмеялись.

— Ржете? Да? А надо плакать. Туман? А кто напустил тумана?

Ганна Титовна, должно быть, знала характер этого гостя или услышала, как он разговаривает с отцом невесты и его друзьями. Позвала:

— Антон Иванович!

Толстяк сразу встал.

— Галя! Одну тебя люблю. А они... — и махнул рукой так, словно хотел смести всю компанию архитекторов.

Не смеялся только Шугачев. Вдруг помрачневший, что с ним редко случалось, Виктор хотел одного: продолжать затеянный им серьезный спор. Может быть, в подпитии ему казалось, что если он всем докажет, что нельзя строить по существующим нормам, то хотя нормативы от этого не изменятся, ему легче будет работать над своим Заречьем, сознавая, что все его поддерживают и понимают. Его разозлило и огорчило, что теоретик, профессор, автор книг, по которым учился Игорь и учится Вера, убежденно доказывал, что архитекторы в наше время имеют такие возможности, о каких зодчие прошлого не могли и мечтать. А серость объясняется просто массовостью. Масштабы строительства потребовали целого корпуса архитекторов, которых быстро и плохо учили и которые не накопили еще опыта.

Профессор сыпал цитатами:

— «Юность и здоровье гарантируют возможность творить много, но потребуются десятки лет, чтобы творить хорошо». Кто это сказал? «Проблема дома — проблема эпохи».

— Сто раз слышал, но никогда не соглашался. Начетчики вы и талмудисты! Красиво умеете говорить.

Они смеялись над «критиком», который не может найти своего дома. Шугачев оборвал шутки коллег:

— Он здорово сказал. Напускаем тумана. В тумане этом друг друга не видим. А нас не видят люди, у которых есть власть решать наши проблемы. Один Ромашевич может накоптить столько, что света белого не увидишь.

Архитекторы притихли в предчувствии скандала.

Максим возмутился:

— Витя! Ты портишь мне праздник. Проси прощения у Владимира Осиповича.

— Зачем прощения? Творческая дискуссия. У нас и не такое можно услышать, — сказал профессор с улыбкой, чтоб замять неловкость, но, видно, обиделся.

Опять их выручила Ганна Титовна. Как она зорко следила за всеми гостями! И как ей хотелось, чтоб свадьба была веселая!

Подошла незаметно из-за спины Максима, положила ему руку на плечо.

— Не надоели вам, друзья, серьезные разговоры? Идемте танцевать. Кто хочет со мной станцевать вальс?

Максим увидел, как смешались его друзья, сидевшие напротив, через стол.

— Я неплохо танцевала, — упавшим голосом сказала женщина.

Максим вскочил.

— Я, Ганна Титовна!

Все потянулись за ними в общий зал, чтоб посмотреть, как будет танцевать эта необыкновенная женщина в солдатской гимнастерке с орденами и медалями, с пустым рукавом. Даже Шугачев, которого до этих пор, казалось, ничто не интересовало, кроме его архитектурных проблем и желания доказать профессору, что от теоретиков в немалой степени зависит, когда советская архитектура сделает новый качественный скачок, тоже пошел, хотя никогда не танцевал и не любил танцев в ресторане.

В зале танцевали под модную песенку, совсем невеселую, минорную. Шугачева и это разозлило, потому что танец как бы подтверждал его несогласие с Ромашевичем. Выходит, даже под траурный марш Шопена можно выламываться так, как выламываются эти парии и Максимова Даша. А значит, и под любую «архитектурную музыку» можно «танцевать» как кому вздумается. Ему, традиционалисту Шугачеву, воспитанному на образцах классической архитектуры, трудно принять этот разрыв между теорией, богатой и стройной, и практикой, в которой очень часто от красивых профессорских рассуждений остаются лишь рожки да ножки. Странно, что профессор считает это закономерным. Идет великий эксперимент, говорит он, во всех видах и жанрах искусства. Пишем серьезную музыку, а танцуем вот так...

Ганна Титовна сама подошла к оркестрантам и заказала вальс. Те долго советовались между собой, листали ноты.

Шугачев почему-то со страхом подумал: «Неужто не умеют?» Странно, ему, обычно равнодушному к танцам и к музыке вообще, вдруг очень захотелось, чтоб заиграли вальс, тот, старый и знакомый, под который танцевал когда-то и он. Нет, не с Полей. В Берлине, на площади, в День Победы. С незнакомыми девушками-солдатами. Его желание исполнилось. Правда, заиграли не тот вальс, о котором он думал, но тоже знакомый, военный — «Осенний сон».

Ромашевич пригласил Дашу. Но они не успели начать, потому что в круг вышли Ганна Титовна и Максим. И тогда они остановились. Очевидно, многие, кто подошел, чтоб танцевать вальс, тоже остановились среди зрителей. А потом начали подходить любопытные из глубины зала. И все смотрели на эту необычную пару, на поседевшую женщину, которая как бы пришла оттуда, с войны, с передовой. И, будто для контраста, кружились и те, молодые и красивые, которые родились после войны и имели счастливую возможность танцевать так часто, что довели свое умение до виртуозности. Но смотрели не на них. Смотрели на Ганну Титовну, которая явно давно уже не танцевала, да и непривычно ей и неудобно было вальсировать с одной рукой. Даже оркестрантов что-то задело за живое — мастерство ли молодых или душевный взлет этой женщины, — и они играли не по-ресторанному, с подъемом.

Собралась целая толпа, как на танцплощадке в санатории.