Огненный перст (сборник) - Борис Акунин

Половцы – ладно. К ним еще с прапрадедовских времен привыкли. Не так уж часто они в большой силе приходят – может, раз в пять лет. Знают, что в свиристельских краях сильно не разживешься. Но по весне, в половодье, повадились являться блудные новгородцы на лодках-ушкуях. В каждой десятка по три оголодавших за зиму, лютых, привычных к военному делу разбойников.

Пограбят приречные села, кого из людей поймают – увозят с собой. Воевать с ушкуйниками себе дороже. Людей положишь, а победишь ли, нет – неизвестно.

Отец как поступал? Собирал дружину, но сильно не торопился. Давал ушкуйникам сколько-то времени пограбить, чтобы остались не с пустыми руками, а то ведь не уйдут. Потом, тоже небыстро, с великим шумом, колотя в бубны и трубя в трубы, вел войско к реке. Тогда новгородцы столь же неспешно укладывали добычу в лодки и убирались восвояси, до следующей весны. Повсегодняя эта докука, по счету Ингваря, обходилась Свиристелю гривен в сто-полтораста ущерба. Жалко было денег, и крестьян жалко.

Поэтому к весне он приготовился загодя.

Как только над северным лесом потянулись в небо черные дымы – знак тревоги, согнал к самой дальней речной деревне окрестных мужиков, дал каждому по длинной палке. Впереди, над высоким берегом, поставил всю дружину, даже из крепости Локоть воинов снял, на Бога понадеявшись, что не наведет половцев (они весной в набег обычно не ходили).

Подплыли ушкуи, сбились посреди Крайны в кучу. С реки на берег смотреть – должно было казаться, что там изрядное войско.

У самой воды, на песке, Ингварь велел поставить двенадцать бочек пива-олуя, десяток овец, четырех коров (яловых, каких меньше жалко), несколько мешков мучицы. Жрать хотите – нате вам. А мало – вылезайте, будем биться.

Полдня ушкуи простояли, сдвинув борты. Было видно и даже слышно, как новгородцы спорили, драться или нет.

Ингварь сидел в седле, изнывая под тяжестью отцовской кольчуги. Шлем сползал на затылок, приходилось все время поправлять.

Боялся – не сказать как. Вдруг ушкуйники все же в бой пойдут? Что тогда? Боярин Добрыня остался в городе, прикрывать тыл на случай поражения. Значит, командовать придется самому. А как? И послушает ли жидкого голоса дружина?

Еще было страшно представлять, как каленая новгородская стрела с шипастым наконечником ударит в живот, между железных пластин, или того хуже – в глаз. А за щиты воинов не спрячешься. Надо быть все время на виду – князь.

Однако новгородцы решили не биться. Ближе к вечеру высадились, забрали гостинцы. Ингварь послал вперед самого рослого и зычного дружинника – крикнуть, чтоб больше не приходили, на следующий год подношения не будет.

И что же? В эту весну снова со всей дружиной ждал ушкуйников, но дымы над лесом не поднялись. Не явились ушкуйники. Верно, приладились кормиться в другом месте, где проще.

Больше всего Ингварь гордился не тем, что отвадил северных разбойников, а делом большим, трудным, доселе неслыханным. Сам придумал – от вечного своего беспокойства. В прошлом апреле, когда решил, что можно обойтись без ссуды под новый урожай, стало очень страшно: дотянут ли люди до летних грибов, ягод, огородного пропитания? Хлеб ведь только осенью будет. И весь свиристельский народ привиделся ему (ночью это было, в полудрёме) сонмищем разинутых голодных ртов, которые нужно накормить. Подумалось: знать бы точно – сколько их, этих ртов. Тогда можно бы рассчитать, хватит запасенного в амбарах зерна иль нет.

Мысль была ночная, неясная. Но утром вернулась с довеском. Нужно понять не только лишь, сколько в княжестве ртов, но и сколько рук, способных держать соху, а случись половецкое нашествие, взять рогатину.

Так затеялась великая работа: переписать всех свиристельских жителей. Сначала князь думал, что это будет просто. Разослать тиунов во все стороны, они люд повсюду пересчитают. Потом свести в одну цифирь – и кончено.

Однако крестьяне, известно, пугливы и во всем видят либо козню, либо злое ведовство. В первый же день приказчика, который в недальнем от Свиристеля-города селе стал ходить по дворам с берестой, приняли за чародея. Привязали на шею камень, посадили в реку – поглядеть, всплывет ли, потому что колдуны в воде не тонут. Приказчик, бедняга, не всплыл, но другого на его место Ингварь присылать поостерегся.

Пришлось действовать иначе – медленно и тайно, людей не будоража. Всё лето по свиристельской земле ходили особые люди, ставили засечки: где сколько домов. Пересчитать подданных, как мечталось вначале – сколько мужчин, сколько женщин, сколько детей, сколько бесполезных стариков, которые тоже едоки, не получилось. Да оно, может, и не надо. От баб в работе проку немного, в войне и подавно. Дети и старики легко мрут – как их сочтешь? Довольно переписать очаги, от которых кормятся семьи. По ним же и подать исчислить. Она получила название «подымной», по печному дыму.

Теперь Ингварь в точности знал, за сколько семей ему перед Богом ответ держать.

В княжестве имелись: стольный град Свиристель; два городка Пустоша и Ляховец; крепость Локоть у брода на реке Донке, из-за которой всегда половцы приходят; восемь сел; двадцать деревень; и еще в северной стороне, где леса, проживали бортники со звероловами, но их переписать не вышло, потому что бродят с места на место и сегодня они твои, а завтра уйдут в леса к соседнему остромскому князю – и нет их.

Домов на круг получилось две тысячи, четыре сотни и тридцать шесть. С бабами, стариками, со всем приплодом тысяч пятнадцать народу. Ингварь и не думал, что так много. За каждого, кто с голоду помрет, кого от степных хищников или разбойников не убережешь, с тебя, князя, на Страшном Суде спросят. Поставлен пасти стадо – береги его от падежа и волчищ, а иначе ты пастух скверный, нерадивый.

Отец Мавсима, свиристельский протопоп, говорит, что на том свете над земными владыками другой суд, не как над обычными людьми. Простой человек перед Господом только за свою душу отвечает, а князю грех против собственной души может и проститься, если властитель переступил Божью заповедь ради люди своя, но не будет снисхождения тому государю, кто блюл себя пуще подданных.

Ингварь эту истину помнил крепко и старался по ней жить. На третий год княжения вроде стало и получаться.

Свиристель живет небогато, но покойно. Люди не голодают, дома стоят. Начали даже чужие нищие на подкорм прибредать – верный признак, что здесь сытнее, чем в иных местах.

Ингварь уж стал прикидывать, как поставит через Крайну мост, и хорошо бы городскую стену башнями укрепить, а еще протопоп жалуется, что храм совсем обветшал.

И вот на́ тебе: отдай четыреста гривен! Всем замыслам конец, а земле лихо и разорение…

– Где столько серебра возьмем, Путятич? – жалобно спросил молодой князь.

У боярина ответ уж был готов.

– Нигде, – жестко сказал Добрыня и дернул себя за ус. – Князь-Борислава выкупить нам неможно. Да и незачем. Он изгой, отрезанный ломоть. Сам ушел, по своей воле.

Ингварь наклонил голову. Долго молчал, хлопал светлыми ресницами.

Со вздохом молвил:

– Давай отца Мавсиму послушаем. Что скажет? – Подозвал челядинца, зевавшего у двери. – Эй, милый, поди скажи, чтоб за отцом протопопом послали. Пусть передадут, мы с Добрыней Путятичем на совет зовем.

Слуга кивнул, но с места не тронулся – сначала решил дозевать. Челядь на княжьем дворе была старая, еще отцовская. Никак не могла привыкнуть, что былой последыш, на кого прежде не глядели, теперь государствует. Надо бы с ними построже, но у Ингваря не получалось.

Боярин сдвинул седые брови – не понравилось, что князь его суждением не удовольствовался.

– Оглох? – рявкнул Добрыня на прислужника. – Плетью выдрать? Живо Мавсиму сюда! Князь велел!

Челядинца будто вихрем сдуло.

* * *

Но ждать, пока явится Мавсима, не стали. Вспомнили, что об это время протопоп вкушает утреннюю трапезу, а дело это было долгое, и святой отец, пока не завершит, из-за стола не поднимется. Мавсима говорил, ссылаясь на Писание, что хлеб насущный – милость Божья, и оскорблять ее поспешанием есть великий грех. Поэтому князь с боярином пошли к трехглавому Феодосьевскому храму, в пристройке к которому жительствовал свиристельский главносвященник, сами, не чинясь.

Протопоп кушал, как всегда, обстоятельно. С заедками – тертой редькой, солеными рыжиками, простоквашкой – уже покончил и теперь ел просяную кашу с рыбной тешей, а на блюде дымился разварной кур, обсыпанный укропом.

Гостям Мавсима обрадовался. Усадил, принялся потчевать. Когда оба отказались, расстроился.

– К старости чревоугодлив стал, – пожаловался он. – Хоть и речено в «Послании к евреям», что надобно укрепляться благодатью, а не яствами, но я рассудил, что я не еврей и потому могу укрепляться и тем, и другим. Сам покушать люблю, люблю и поглядеть, как гости кушают. А то отведали бы кулебяки? Хороша!