Инновационная сложность - Коллектив авторов

Хазрат Инайат Хан, так комментирует данную поучительную историю: «И это означает… ритм, в котором движется ум (курсив мой – И. Б.), тот ритм, от которого наблюдение получает пользу: именно это создает разницу между одним человеком и другим; и это то, что приводит к гармонии между людьми».[180]

Поскольку феномены, являющиеся интегрально-сложными, таковы, что их характеристики меняются принципиальным образом в зависимости от параметров обращенного к ним ума, постольку использование аппарата категориального мышления, двойственного по самой своей сути, приведет к тому, что их свойства будут с достаточным на то основанием передаваться суждением «Оправданно утверждать, что по отношению к ним верно Р и не-Р». Но это означает, что если мы в нашем теоретическом построении выявили, что исследуемая интегрально-сложная система обладает свойством Р, то в отношении нее разумным будет ожидать также и то, что она будет обладать свойством не-Р.

Данный вывод носит полностью методологический характер, т. е. может быть сформулирован до всякого эмпирического или теоретического исследования конкретного события, явления, процесса, только на основе базовых исходно принятых постулатов, и служит мощным инструментом эвристической переориентации мышления. В частности, мы получаем очень важную подсказку, где, в какой сфере и что именно следует искать, если хотим, чтобы полученный нами результат достаточно полно и точно передавал подлинную сложность интересующего нас феномена. Ярким примером эффективности действия такого рода мето до л огического приема может служить логика рождения геометрии Лобачевского-Римана, в основании которой лежало отрицание пятого постулата евклидовой геометрии, о том, что параллельные прямые не пересекаются.

На основании вышеизложенного, полезно ввести понятие креативной сложности. И тогда мы скажем, что построенная исследователем модель является креативно-сложной в том случае, если позволяет видеть и понимать моделируемый феномен как компонент сложной системы <человек-мир>, демонстрируя, что способность обладать или не обладать неким свойством, по сути, не субстанциональна, а атрибутивна, производна от состояния ума субъекта, обращенного к исследованию данного феномена. В результате создания подобных моделей мы не только получаем интегрально сложный портрет феномена, но и эвристическую «подсказку», на каком пути есть возможность обнаружить пока не выявленное качество объекта интереса, наряду с тем, которое на данный момент известно и констатировано в обоснованном суждении «Объект обладает свойством Р».

И наконец, недуольно простым я назову такое видение феномена, которое рождается в состоянии недвойственности, соотнесенном со стопроцентной вовлеченностью субъекта в процесс взаимодействия, когда не остается места осознанию своей инаковости по отношению к воспринимаемому, что проявляется в отсутствии позиции наблюдателя по отношению к объекту интереса. Таким образом, простота – не есть отсутствие сложности. Недуальная простота – это иной модус восприятия феномена: как взятого «в его таковости», когда к нему обращен недиссоциированный ум.

5.3. Отказ от методологических ограничений

Еще одна составляющая концепции Э. Морена, на которую хотелось бы обратить внимание в связи с анализом феномена сложности, это принцип повторного введения познающего во всякий процесс познания, «восстанавливающий субъекта познания в его правах». Что сказать по этому поводу? Знание, конечно, личностно нагружено, и любое знание – это знание чье-то, добытое когда-то и интерпретированное и освоенное кем-то. Но достаточно ли соответствующей констатации для того, чтобы считать субъекта познания восстановленным в его правах? И каковы они, права познающего субъекта? Имеется ли в виду, что его не должны выносить за скобки процесса конструирования знания? Это, конечно, разумно, но этого, как представляется, отнюдь не достаточно. Что же на самом деле может считаться восстановлением субъекта познания в его правах?

На мой взгляд, таким актом будет перевод из статуса неявного знания в статус явного того обстоятельства, что к постижению мира обращен инструмент, имеющий характеристику двойственности в самой своей основе. Потому что именно обращенность к миру ресурсов двойственного ума (категориального аппарата мышления и языка) и составляет суть любого познавательного процесса. Я даже думаю, что сам факт познавательной ориентированности любого коммуникативного взаимодействия сразу же и с необходимостью делает его неустранимо дуальным, поскольку в состоянии недвойственности человек не осознаёт происходящее как объект исследования, как нечто отделенное от него самого. Наоборот, он растворен в процессе, он утрачивает позицию наблюдателя. Об этом хорошо сказано у Судзуки: как только ты осознаёшь, что нечто происходит, этого больше не происходит. Человек только тогда глубинно взаимодействует с миром, когда перестает осознавать это взаимодействие как в данный момент совершающееся. До тех пор, пока остается хоть малейшее место для осознания того, что с тобой нечто происходит (не важно, осознание ли это угасания твоего сознания, понимание, что вступил в подлинный контакт с миром и видишь вещи в их «таковости»), этого с тобой не происходит[181]. Поэтому познавательная интенция – самим обстоятельством установления поискового, исследовательского режима – сразу же соответствующим образом трансформирует инструмент познания, привнося дуальность в весь процесс получения знания.

Почему осознание подлинной природы происходящих с инструментом познания и – как следствие – с объектом познания трансформаций может претендовать на роль механизма, восстанавливающего субъекта познания в его правах?

Потому что такое осознание – не есть акт борьбы с имеющимся[182], и не есть попытка насильственного установления того режима функционирования ума, который не только не органичен для диссоциированного человека, но просто даже исключается самой постановкой задачи осуществления процесса познания. Напротив, осознание ограниченности происходящего представляет собой признание имеющегося положения вещей таким, каково оно и есть в действительности. И это по-настоящему ценно, поскольку, как говорил Дж. Кришнамурти, когда ты видишь иллюзию как иллюзию, в это мгновение ты находишься в реальности. Иными словами, когда мы видим процесс познания таким, каков он в действительности и есть (со всем его неустранимым несовершенством, обусловленным дуальным состоянием ума человека, занимающего позицию наблюдателя по отношению к происходящему), именно в этот момент мы ничего не навязываем ни субъекту познания, ни объекту познания, ни самому акту познания. И ничего не отвергаем в так организованном процессе, указывая, что в нем не то, не так, не соответствует ожиданиям, стереотипам, установкам методологического плана и пр. Мы не диктуем процессу познания, каким он «должен» быть, – но быть не может, – отчего проистекают все неудовлетворенности и претензии к происходящему.

Существует ли процесс, который имел бы сходную с процессом познания направленность – взаимодействие с миром, инициируемое заинтересованностью любого рода: практической, теоретической, духовной, – однако же протекал бы в состоянии недвойственности ума? Полагаю, да: это знание, как прямое непосредственное усмотрение имеющегося, обеспечивающее видение вещей «в их таковости». Этот процесс удобно назвать постижением, непосредственным прямым усмотрением происходящего в другом, как во-мне-самом-совершающегося, достигаемым в результате эмпатийного переживания-вчувствования в то, что составило предмет интереса. Такое переживание имеет в своей основе недвойственное состояние ума и осуществляется не рассудком, а, если так можно выразиться, всем существом человека, а точнее, его интегральной телесностью как недуальной целостностью <ум – тело>.

Что же касается «прав» субъекта познания, в которых его имело бы смысл восстановить с целью обеспечения сложного мышления, то здесь можно сказать следующее.

То, как человек воспринимает и осмысливает мир, глубоко неслучайно. Я бы сказала, что способ видения мира является всего лишь другой формой выражения внутренней природы данного конкретного индивида, включая все аспекты специфики его формирования и развития. И когда мы нечто отвергаем в его мировидении, квалифицируя как неправильное, не соответствующее стандартам, мы тем самым отвергаем самого человека, одной из форм выражения сущности которого предстает специфика его познания. И это, как я полагаю, одна из самых тонких и ограничивающих форм цензуры, которую труднее всего искоренить, поскольку она продиктована, вроде бы, интересами «научности», «рациональности», «объективности», а на самом деле, это еще один барьер, воздвигаемый на пути свободного движения жизни как познания и познания как жизни. И это то, о чем, Петр Капица когда-то говорил как о праве творческого непослушания. Только он имел в виду непослушание академическое, возникающее в режиме «спора школ и авторитетов», а я имею в виду право на непослушание методологическое, которое составляет глубочайшую основу самостоятельности мысли, нахождения нетривиальных решений и нестандартных подходов в схватывании и осмыслении сложных проблем.