Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

Оба побледнели.

Когда мы остались одни, он заметил:

— Глазки-то у них заблестели! Ну, добро бы Лаврентий. Он, если зазеваешься, кинжал в тебя всадит, но тишайший Вячеслав… Вот уж не ожидал! Впрочем, есть еще одна хорошая русская пословица: «В тихом омуте черти водятся».

Я понял: и Молотов, и Берия — оба кандидаты.

Подарок Черчилля

5 марта 1946 года мир потрясла опаснейшая сенсация… Пока в СССР была ночь и мы спокойно спали, в Америке наступил вечер. И находившийся там с визитом Черчилль произнес в Фултоне свою знаменитую речь.

Начав читать ее, я моментально вспомнил удивительно похожие злые мысли.

22 февраля 1946 года наши службы перехватили невероятную телеграмму в восемь тысяч слов. Ее отправил из Москвы временный поверенный в делах США некто Джордж Кеннан.

Этот американский дипломат работал в России еще в тридцатых при Буллите (кстати, он присутствовал на том знаменитом балу, устроенном безумным послом). Высокий, с сухим лицом аскета, он, в отличие от большинства самодовольных американских дипломатов, в совершенстве выучил русский. Эта телеграмма, как передавал мой американский агент, произвела шоковое впечатление в Вашингтоне.

Помню, как я переводил Кобе ее расшифровку. Его интересовало каждое слово.

Смысл был таков: русские понимают лишь одну политику — политику силы. И потому политика противодействия должна проводиться повсюду, где начинается русская экспансия. Запад должен объединиться в этом тотальном сдерживании.

Отдельные куски телеграммы Коба попросил повторить дважды. Например, этот: «У истоков маниакальной точки зрения Кремля на западную опасность лежит традиционное и инстинктивное для России чувство незащищенности. Изначально это было чувство незащищенности земледельческих народов, живущих на обширных открытых территориях по соседству со свирепыми кочевниками. По мере налаживания контактов с экономически более развитым Западом к этому чувству прибавился страх перед более компетентным, более могущественным, более организованным западным сообществом. Но эта незащищенность внушала опасение скорее российским правителям, а не русскому народу, поскольку российские правители осознавали архаичность формы своего правления, неспособность выдержать сравнение с политическими системами западных стран. По этой причине они все время избегали прямого контакта между западным миром и своим собственным, боялись того, что может случиться, если русский народ узнает правду о внешнем мире или внешний мир узнает правду о жизни внутри России…

Нельзя назвать случайным совпадением то, что марксизм, в течение полувека безрезультатно блуждавший по Западной Европе, задержался и впервые пустил свои корни именно в России. Только в стране, которая никогда не знала дружественного соседства, могло получить отклик это учение, утверждающее, что экономические конфликты общества могут быть разрешены исключительно насилием…»

Здесь Коба прервал меня и сказал:

— Хватит. Об одном жалею: что мы должны делать вид, будто не знаем всех этих мерзостей.

И вот теперь Черчилль повторил в Фултоне похожие мысли.

Как я уже писал, он потерял пост премьера и находился в оппозиции. Но во время визита в США его сопровождал сам президент Трумэн, что придавало поездке оттенок официальности. Черчилль нравился американцам — мягкая шляпа с загнутыми полями, расстегнутый ворот рубашки, сигара во рту… Никакой английской чопорности, свой в доску парень. Когда ему присвоили во Флориде докторскую степень, он, к восторгу американцев, сказал:

— Эта докторская степень у меня не первая. Думаю, никто, заваливший в юности такое количество экзаменов, не получал столько докторских степеней…

Трумэн весело смеялся. Однако по окончании речи Черчилля в Фултоне президент, находившийся в зале, был бледен (все это сообщил наш агент).

Коба тотчас вызвал меня на дачу. Принимал в Большой столовой — я понял, что сейчас привезут остальных «гостей».

Как теперь часто случалось, Коба был в мундире генералиссимуса. Насмешливый и важный. На столе лежали еще не переведенные телеграфные сообщения агентств о речи Черчилля… Я стал переводить:

— «Свою речь Черчилль начал с цитаты из Байрона: “Кто превзошел всех, должен помнить о ненависти тех, кто отстал”…»

— Наша армия стоит по всей Европе, — усмехнулся Коба, — а мы отстали, как считает империалист товарищ Черчилль?! Продолжай…

— «После чего Черчилль заговорил о русской экспансии “От Щецина на Балтике до Триеста на Адриатике над европейским континентом опустился железный занавес”… Он призвал США с Англией объединиться против советской угрозы. “Никто не знает, где пределы и есть ли пределы этой беспощадной коммунистической экспансии… И это уже касается не только Восточной, но и Центральной Европы. Во Франции и Италии влияние коммунистов чрезвычайно велико, там их партии представляют пятую колонну — вызов христианской цивилизации… Из того, что я понял при встречах со Сталиным и русскими, скажу одно: ничто не производит большего впечатления на них, чем сила. И ничто не вызывает у них меньшего уважения, чем слабость”. Далее Черчилль потребовал от Америки и Британии увеличить военную мощь. “От масштаба нашей вооруженности сейчас зависит наша безопасность”…»

Надо было видеть ярость Кобы, когда я переводил. Желтые глаза пылали! Но, когда я закончил, Коба… зааплодировал! Потом сказал:

— Между нами говоря, товарищ Черчилль очень помог нам в войну. Не оставил нас своей заботой и в мирное время. — И добавил, глядя на меня в упор: — Он поможет нам теперь сделать главное — вовремя разъединиться с империалистами! Спасибо ему…

Я заметил:

— У меня до сих пор ощущение, что он хорошо прочел телеграмму Кеннона.

— Да нет, это общий, вечный, завистливый голос Запада, когда он начинает чувствовать нашу силу. Это испытали все русские цари…

В этот момент вошли они — весь новый ареопаг (не было только Молотова, он уехал в Лондон на совещание министров иностранных дел).

Я впервые увидел их всех вместе: Берия, блестя лысиной и старомодным пенсне, стоял напротив Кобы. Рядом с ним — новый главный идеолог Жданов, маленький полный человек с отечным лицом и мешками под глазами (дурное сердце и дурной сон — все это «на лице налицо», как любил говорить Коба). Про Жданова ходили слухи, будто он могущественный, всесильный любимец. Но могу вас уверить, этот Всесильный на самом деле был жалким сердечником, горьким пьяницей, пытавшимся водкой залить постоянный, панический страх перед Кобой. На этом несчастном холуе Коба постоянно вымещал свое дурное настроение.