Рука - Юз Алешковский

В моем московском сейфе лежат записи их застольных, прочих светских и интимных разговоров. Все эти люди и многие им подобные ненавидят, презирают, считают сошедшей с ума советскую власть, а ее хозяев – бескультурными и бездуховными ничтожествами, выхолостившими души при подъеме по крутой лестнице к нынешним постам. Все это они анализируют, приходят к мрачным выводам о порочности всех этажей системы, хватаются за головы, рассказывают анекдотические подробности, но пишут они, падлы, при всем своем знании жизни страны и народа, другое. И неизвестно, о чем думают, привычно лицедействуя в данный момент на отчетном сборище. Стыдно ли им блядской, жалкой двойной своей жизни? Чем и как они подпитывают силу, год за годом подавляющую совесть? А ведь деятели эти еще не дегенерировали, как зачитавший клятву верности партии от имени писателей Валентин Катаев, чей одинокий драный парус, давно обретший скотский покой, желтеет от мочи и дерьма над высокой трибуной.

Вот встать бы сейчас нам с вами, на пару, спиной к президиуму, лицом к полмиру, приникшему к экранам, и рассказать все ту же самую мерзкую повесть о двух злодеях, двух героях своего времени, повязанных друг с другом сознательной ненавистью к Дьявольской идее, по-разному раскусивших ее, по-разному ее разрушающих и мстящих. Один мстит за искалеченную в самом естестве жизнь. Другой угробил жизнь, глуша обиду на мертвые, ложные идеалы детства и юности преступлениями, напрасным накопительством и развратом, опустошившим душу. Но кто из нас больший злодей – неизвестно… Неизвестно. Впрочем, попытка посчитать свою вину, по слабости души, относительной – пошлая попытка. Я виноват не больше и не меньше кого-то. Я виноват…

Смешная картинка… Смешная… Палач с убийцей на вечно праздничном экране…

Странная вещь: вас подготовили выслушать в подробностях окончательный приговор, не подлежащий обжалованию, а вы – как огурчик. Ну, поползали по полу, повыли, шлепанцы мои чуть не сжевали, и – все! Причесались, высморкались. Да. Вы – как огурчик. Молодец. Держитесь. Палачам импонирует такая манера поведения… Или вы неспокойны на самом деле, близки. к помешательству, но настраиваете психику на спасительный лад? Отвлекаетесь? Вы мне немного напоминаете часть человечества, которая живет так беззаботно, как будто нет у нее возможности взлететь в любую секунду на воздух, успев или не успев окинуть последним взглядом сонм ненужных вещей, ложных целей и идей, владевших умами и душами, и единственную истинную, простую цель – ЖИЗНЬ, неотвратимо брызнувшую из общего сердца человечества, к ужасу и вине его уже бессильного что-либо изменить, угасающего Разума.

Ну и память у меня. Где моя папочка? Взгляните на кусочек из письма одного ученого, чуть не попавшего в психушку, общему собранию Академии наук СССР… Слово в слово я его процитировал… Ну что ж! Отвлекайтесь, гражданин Гуров. А может быть, для таких типов, как вы, ощущение нереальности смерти бешено увеличивается как раз при ее стремительном приближении? .. Так почему же, сука, вы не колетесь в убийстве приемной мамаши и сожительницы? Почему? Вы возмущаете меня! Хотите тайну унести с собой, в могилу? Не про-хан-же1

54

Не знаю, почему вспомнил я сейчас о хранящемся у меня рассуждении Фрола Власыча Гусева о феноменальном свойстве серого вещества человеческого мозга не чувствовать боли. В серое вещество можно вбивать гвозди, сливать дерьмо и серную кислоту, травить его можно «Солнцедаром», сивухой и гладить раскаленным утюгом. Вот фрол Власыч и тиснул у меня в кабинете любопытное рассуждение «о нечувствительном к боли сером веществе мозга, как материальном субстрате человеческого Разума», увязав это поразительное свойство с одной из важнейших функций Разума – экспериментированием с Идеями – и с болевыми последствиями для человечества, животного и растительного миров такого беспардонного, по выражению Фрола Власыча, экспериментирования.

Я как-нибудь зачитаю это рассуждение. Вернее, я прочитаю его вслух самому себе…

Вам как-то не понравилось, что я, пропустив момент начала сталинской охоты на Сатанинскую силу, перешел сразу к вашему папеньке. Восполним пробел из-за немаловажности для нашего дела того момента…

– Пойдем, Рука, в подземное царство, – сказал мне однажды Сталин. – Пора пришла.

Ночью спустились мы по мраморным ступеням ко гробу вождя мирового пролетариата, и меня подташнивало от впившихся за день в мрамор стен испарений толп трупоидопоклонников – взволнованных, праздных, любопытных, фанатичных и полоумных.

– Они там думают, что я сюда прихожу молиться, тогда как я спускаюсь сюда помолчать и подумать. Они там думают, что Сталин писает от радости, если его называют Лениным сегодня, тогда как Сталин, к сожалению, всего-навсего – Джугашвили вчера, и от этого тракта надо не писать, а плакать. Спасибо тебе, Ленин!.. Большое спасибо! Ты завещал нам прогнать Сталина, как собаку, с поста генсека. Клянемся тебе вновь и вновь, что мы с честью не выполним и эту твою заповедь!

Когда Сталин в мертвой тишине, подняв указательный палец, говорил: «они там думают», я чувствовал удушье и мне казалось, что и Сталин, и я заживо похоронены в мраморном подвале и избраны нечистой силой охранять труп желтого человечка в кителе с нагрудными карманами, потерявшего последнюю примету отношения к жизни – способность по-человечески разложиться в сырой, замечательной, с такой любовью сотворенной Богом земле, или стать хотя бы горсткой пепла. И охранять нам его мертвый сон непонятно сколько, может быть, бесконечно долго, пока Иван-царевич не даст знать о себе серебряным звоном лошадиных подковок по черным камешкам Красной площади, пока не сбежит он вниз по мраморной лесенке, не сбросит с гроба хрустального крышку, пока не расшевелит мертвеца и не скажет ему, улыбаясь: «Вставай, дядька! Вставай, да иди спать в постельку готовую, в теплую и пуховую!» И возьмет Иван-царевич желтого человечка на руки, как деток берут, заснувших в гостях от сладкого измора, и перенесет его на руках туда, где всем положено покоиться от века, и помолится на коленях, чтобы приняла Мать-Сыра Земля хоть что-нибудь, хоть клеточку одну, оставшуюся от человека несчастного, от раба Божьего – Ульянова Владимира, Жуть пробрала меня, а Сталин, уверенный, что похоронил Джугашвили заживо по прямой вине мертвеца, который якобы жив, и якобы будет жить, окаменел от ненависти к Силе, бросившей его с какого-никакого, но с живого пути в мертвые тиски казенной службы. А в них уже не повертухаешься, даже если очень захочешь повертухаться: они там не дадут! Не дадут! Кто-кто, а он их хорошо знает! Он их творил по своему подобию! Не дадут! Не вымолит он у них за тихую, оговоренную любыми политическими условиями отставку ни глотка воды, ни вздоха воздуха на утренней Улочке Гори, ни безымянного, унизительного по их мнению существования пастухом, сторожем, чистильщиком сапог, мойщиком посуды, служителем в рядовом морге. Не дадут, проститутки вокзальные, жестокие, лживые! Всюду смерть…

– Иосиф Виссарионыч! – говорю. Вздрогнул, ожил рябой камень страдающего всемирно известного человеческого лица. – Может, и не та сейчас минута, и дурак я глупый, как всегда, но хочу обратиться к вам с просьбой.

Момент я, однако, выбрал правильно.

– Говори, Рука, Я хочу слышать голос. Говори.

– Дело ко мне поступило, Иосиф Виссарионыч, одного талантливого артиста ТЮЗа, Волконского Николая. Наследственность. Пьет парень. Гол как сокол. Дома – четыре угла. Только на стене черный громкоговоритель висит. Два угла проституткам сданы и вперед за три года пропиты, в третьем мать ютится больная, из бывших, княгиня-графиня, короче говоря. В четвертом углу – иконостас стоит. Не может его пропить Николай. Скорей подохнет, говорит, Волконский с похмелюги, но иконы не предаст. Не пойдет он по этому пути.

– Цитирует, – усмехнулся Сталин, презрительно кивнув в сторону трупа.

– Да. Не пойдет он, говорит, по этому пути. Тут, говорит, Волконский бесконечно возвышен над алкоголем и чтобы не впасть от возвышения в непомерную гордыню, обязан выпить рюмочку другим путем.

– Что же натворил этот… народный артист? – живо поинтересовался Сталин.

– Страшно сказать, Иосиф Виссарионыч, – говорю. – Уникальное в своем роде преступление. Статьи на него даже нет соответствующей в кодексе, хотя припаять можно любую, от измены родине, террора против руководящих работников до халатности и кражи орудий производства.

– Рассказывай. Не знал, что в Советском Союзе есть еще настолько свободные в своих поступках люди, что уже и статьи не подобрать для их преступлений. Вот страну мне подкинули! – Неодобрительно и сурово глянув на Ленина, сказал Сталин. – Я слушаю.

Деваться мне было некуда, хоть я и понимал, что встрял с просьбой. Потоптался вокруг гроба и говорю, нерешительно мямля: