Проигравший.Тиберий - Александр Филимонов

На следующий день Германик узнал, что Постума увезли. Остров назывался Планазия и находился где-то на полпути между Корсикой и Эльбой — необитаемый клочок каменистой суши, куда даже рыбаки и ловцы омаров приставали редко. Теперь там ловить рыбу было официально запрещено.

Ливия не вытерпела и избавилась от Постума, даже не дожидаясь, пока уедет Германик. Но, возможно, она сделала это нарочно, чтобы Германик узнал, к чему приводят тайные разговоры с нежелательными собеседниками. Ведь Ливия знала все обо всех — значит, и о встрече Германика с Постумом могла узнать.

Еще Германику сказали, что Постум не оказал никакого сопротивления и на корабль сел добровольно.

22

Юлия Младшая также отправилась в изгнание — на следующий год ее отвезли на островок Тримерию, недалеко от апулийского побережья. Перед этим она родила сына, который был объявлен незаконно прижитым от любовника. Этим любовником назвали сенатора Децима Силана, и не только его.

Несколько человек, по мнению Ливии, представляющих в сенате жалкие остатки республиканской партии, тоже были названы любовниками Юлии Младшей. И Децим Силан, и остальные уехали из Рима без права возвращения, на неопределенный срок. Младенцу Юлии не стали давать никакого имени, его просто, как делается в таких случаях, отнесли на склон горы в окрестностях Рима и оставили там, среди камней.

Поэт Публий Овидий Назон, ко всеобщему удивлению, попал в число обвиняемых в Юлином развратном поведении. То, что Овидий с ней прелюбодействовал, прямо не утверждалось, все-таки поэту шел уже шестой десяток, но он был обвинен Августом в том, что его любовная лирика, полная фривольностей, и особенно — «Наука любви», оказали на Юлию Младшую разрушительное воздействие. Изумленный и убитый горем Овидий навсегда уехал из Рима по эдикту самого Августа, а «Науку любви» изымали из всех библиотек и частных собраний, сваливали в кучи и сжигали. Пришлось потрудиться, так как поэма пользовалась большим успехом и была размножена в тысячах экземпляров. Вслед за ссылкой Юлии, ее любовников и несчастного поэта вышел указ императора об усилении надзора за нравственностью.

Возможно, в трудное время, когда государству приходится вести войну, самым главным является то, чтобы граждане отказывали себе в любовных удовольствиях. Возможно, в таком воздержании и проявляется патриотизм тех, кто не имеет возможности (или желания) взять в руки оружие. Как бы то ни было, но теперь нравственности стало придаваться первостепенное значение. Борьбу за чистоту душ возглавила сама Ливия.

Расправа с Юлией была лишь началом, лишь отправной точкой для великой борьбы. Ливия знала, что позор внучки, как в свое время позор Юлии Старшей, ранит Августа в самое сердце. И разгневанный Август с готовностью поверит в то, что все беды государства происходят от разврата.

Не рассердилась ли на римский народ Добрая Богиня? Этот вопрос Ливия задала мужу, зная, что он захочет считать правильным ответом — утвердительный. И в самом деле, не решила ли покровительница Рима наказать римлян лишением покровительства? Голод, мятежи в провинциях — это ведь все происходит не само собой, а по воле богов. Всем известно, что в декабре, на празднествах в честь Доброй Богини, знатные римлянки под руководством коллегии весталок приносят ей жертвы. И ничто не может оскорбить Добрую Богиню сильнее, чем если матрона, принимающая участие в этом святом ритуале, на деле оказывается не слишком добродетельна. А как узнать, кто добродетелен, а кто нет?

Ливия предложила Августу простой и изящный выход из затруднительной ситуации. Нужно учредить при коллегии весталок должность главной исповедницы. Все женщины, которые могут быть допущены к таинствам Доброй Богини, обязаны будут подвергнуться тщательному допросу в храме Весты, наедине с главной исповедницей. Уж там-то ни одна распутница не сможет умолчать о своих неблаговидных делишках. Исповедь, разумеется, будет храниться в тайне, ведь главное — это не вывести всех римлянок на чистую воду, а накрепко закрыть некоторым негодницам доступ на таинства. И Добрая Богиня, без сомнения, оценит это.

Конечно, сказала Августу Ливия, на должность главной исповедницы не стоит назначать весталок и даже их верховную жрицу. Они все девственницы и ничего не понимают в женских хитростях и уловках. Исповедницей должна быть опытная матрона, от которой невозможно будет скрыть правду. Ливия сказала, что она советовалась с верховной весталкой, и та во всем с ней согласилась. И даже кандидатуру исповедницы утвердила.

На эту должность, сказала Ливия, будет назначена Ургулания, мать консуляра[51] Сильвана Плавтия. Женщина она добродетельная, преданная Августу и всем сердцем болеющая за благополучие отчизны. Она согласна взять на себя такой титанический труд и к новым обязанностям готова приступить сразу же, как только верховный понтифик, Август, подпишет соответствующее распоряжение.

Ургулания была действительно предана душой и телом, но только не Августу, а Ливии. Когда-то Ливия спасла ее от солдат Августа, это было во время гражданской войны, а муж Ургулании принадлежал к партии помпеянцев[52]. После войны по просьбе Ливии Август не стал преследовать овдовевшую Ургуланию с малолетним сыном и даже вернул ей конфискованное имущество. Ливия обрела наперсницу, которой могла полностью доверяться во всем.

План был таков: через Ургуланию, занявшую должность исповедницы, следовало пропустить всех римских матрон. В храме Весты они расскажут обо всем, и не только о себе, но и о своих мужьях и братьях — все расскажут, если их как следует расспросить. Таким образом, Ливия получит самую надежную и полную информацию о тайнах, замыслах и настроениях всех мало-мальски значительных граждан. И источниками информации станут женщины, причем совершенно не стоит опасаться утечки информации, потому что исповедь не будет подлежать разглашению. Страх перед гневом Весты заставит самую болтливую держать рот на замке.

До следующего праздника Доброй Богини оставался почти год. За это время Ливия рассчитывала полностью выполнить свой план и сделаться подлинной хозяйкой и повелительницей Рима, ибо тот, кто владеет информацией, тот и обладает настоящей властью. Делиться с Августом всем, что ей удастся узнать, Ливия не собиралась.

Таковы были дела в Риме. А на востоке от столицы, на другом берегу Адриатического моря, шла война — самая тяжелая из всех, какие Риму приходилось вести со времени последней из Пунических войн[53].

По-прежнему армии не хватало продовольствия. По-прежнему она, терзаемая внезапными наскоками и стремительными отступлениями противника, не могла вынудить его к решающей битве. По-прежнему Тиберию приходилось жестоко наказывать солдат, чтобы укреплять дисциплину и искоренять пораженческие настроения. Неимоверно тяжело воевать в стране, где каждый ребенок, каждая женщина может оказаться врагом, и каждый раз, когда ты это узнаёшь, уже бывает слишком поздно, потому что ты получаешь удар копьем или ножом в спину. Солдат должен воевать, зная, что он сражается не столько с людьми, сколько с их варварской дикостью, мерзким образом жизни и ложными богами. Солдат воюет, устанавливая единственно правильный, священный римский порядок. Но если солдат встречает на своем пути не просто орущие толпы варваров, а организованную ненависть, если он понемногу забывает вкус побед и воинской славы, то он поневоле начинает размышлять, задумываться, а все это приводит к ослаблению армии и потере боевого духа.

Угасает боевой дух твоих солдат — разгорается отвагой сердце врага. В редких случаях, когда удавалось обнаружить и окружить какой-нибудь паннонский укрепленный лагерь среди непроходимых лесов, римляне могли видеть беспримерную храбрость обороняющихся: те бесстрашно бросались, почти безоружные, навстречу смерти. Пока не погибал последний защитник лагеря, пусть это был и ребенок, вооруженный палкой, нельзя было считать бой законченным. Спрашивается: кто был более отважным — римские легионеры, построившиеся «черепахой» и осторожно пробирающиеся сквозь пролом в стене, или мальчишки, прыгающие сверху на эту «черепаху», чтобы, раздвинув римские щиты, добраться зубами до вражеского горла? Для цивилизованного римского гражданина, воспитанного на исторических примерах доблести, непривычно было встречаться с примерами подобного варварства, которые производили на солдат тягостное впечатление.

Не только отвагой удивляли иллирийцы, но и благородством, которого от варваров еще меньше можно было ожидать. Однажды произошел случай, заставивший многих, и Тиберия в том числе, относиться к противнику по-иному, с большим уважением.

Двенадцатый Италийский легион, под командованием самого Тиберия, шел на соединение с двумя другими легионами, что находились недалеко от морского побережья, на временной стоянке. Там был и Германик. В этом месте Тиберий хотел начать строительство еще одного базового лагеря и пристани, чтобы без задержек получать продовольствие из Италии морем. Дорога пролегала через длинное и узкое ущелье, с почти отвесными скалами по обе стороны. Разумеется, опытный Тиберий, прежде чем войти туда, целый день потратил на разведку окрестностей. Разведчики добросовестно обшаривали покрытые лесом горы, поднимали каждую корягу, если она казалась им замаскированным входом в скрытое убежище, — и никого не обнаружили.