Могильщик кукол - Петра Хаммесфар

— Давай же, Бен, иди сюда!

— Оставьте его, — посоветовал Хайнц Люкка. — Я все равно уже вышел из дома. Так что он может остаться у меня.

— Не может, — сказал Якоб. — У меня с ним есть кое-какие дела. И он не должен затаптывать кукурузу.

— Затаптывать, — повторил Хайнц Люкка и улыбнулся. — Должно быть, он уже надломил первый стебелек.

Потом его улыбка угасла.

— Ты слышал что-нибудь новое о госпоже Штерн? — спросил он.

Якоб покачал головой. Труда почувствовала, как ее сердце снова судорожно сжалось. Хайнц Люкка посмотрел поверх крыши машины в направлении шоссе.

— Я тоже ничего, — сказал он. — Я подумал, может быть, на ночь она сняла комнату в Лоберге. Я позвонил всюду, но она нигде не останавливалась. Конечно, она могла отправиться на вокзал и ждать там. Первый поезд отправляется в начале седьмого. Ты все еще думаешь, что нужно подключить полицию? Я думаю, что не стоит поднимать шумиху из-за потерянной куртки. Она наверняка уже давно сидит в самолете.

Труда слышала, как он говорит, а Якоб отвечает, но ни слова не понимала из их разговора. Она видела только, как Бен вышел из кукурузы, видела заскорузлый от засохшей крови рюкзак, лежащий в сарае. Если сейчас у него кровь на руках или ботинках…

— Я больше не могу, — пробормотала Труда. — Мне не хватает воздуха.

Последние слова она прохрипела. Якоб испугался. Труда была бледная как смерть. Ее губы окрасились в синий цвет.

— Извини, Хайнц, — поспешно сказал он. — Я должен отвезти Труду домой.

— Да, конечно.

Хайнц Люкка наклонился к машине и подбадривающе кивнул Труде. И тоже испугался, ее увидев. А Труда смотрела только на кукурузное поле.

— Пошли, Бен! — еще раз крикнул Якоб и на этот раз медленно, совсем медленно поехал вперед.

Он не отрывал глаз от Труды. Она сидела рядом, и казалось, что каждый ее вдох может стать последним. Глядя на тяжелое, судорожное дыхание жены, Якоб почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. Он бросил всего один взгляд в зеркало заднего обзора, страшась только одного: что Труда может потерять сознание или умереть.

Крушение надежд

После того как в августе 87-го года Урсула Мон чуть не истекла кровью в воронке и, возможно, чуть не оказалась погребенной заживо, мечта Труды танцевать в качестве королевы на балу стрелков развеялась словно дым. Пусть даже не имелось свидетелей, каждый знал, что произошло на самом деле. Тея Крессманн позаботилась о том, чтобы все жители деревни знали: во второй половине того дня Бен не был под надзором Антонии и не играл на дворе Лесслеров. Антония врала без зазрения совести и заставляла врать как своего мужа, так и бедного, страдающего заболеванием сердца сына.

По мнению союза стрелков, руководимого Рихардом Крессманном, при сложившихся сомнительных обстоятельствах было невозможно допустить, чтобы Якоб и Труда проехали в открытой карете по деревне, чего доброго еще усадив посредине своего сына. Без особого шума Рихард взял на себя обязанности короля стрелков, а Якоб вышел из союза.

Казалось, только вопрос времени, когда Труда окончательно обессилеет под грузом чувства вины. Но она еще некоторое время держалась. А когда наконец это случилось, в деревне почти совсем смолкли разговоры о том, что с ними вместе теперь живут два убийцы и Грета Франкен уже давно все предсказала. И почти никто не принял во внимание, что раненая душа искала выход своей боли. Даже Труда не видела здесь причинной связи.

Осенью ей исполнился пятьдесят один год, однако ее тело функционировало как у двадцатилетней — каждые четыре недели. Она никогда не позволяла себе поднимать много шума из-за того, что была женщиной. Для нее казалось немыслимым лежать в постели с приступом мигрени, как это могла себе позволить Мария Йенсен. У нее просто не хватало времени для спазм желудка, мучивших Тею Крессманн каждый месяц. Она никогда не жаловалась даже на легкое недомогание, как это делали Антония и Рената Клой. Что приходило, то приходило. Труда переживала болезненное состояние, не особенно задумываясь над ним.

Однако в ноябре 87-го года недомогание затянулось. Первые дни прошли еще как обычно. Потом первая неделя, и никаких признаков какого-либо уменьшения. Началась вторая неделя, и Труда понемногу стала чувствовать определенную усталость. Все закончилось только в начале третьей недели. И уже через две недели снова все началось, хуже, чем раньше. Иногда казалось, что она хочет просто истечь кровью и таким способом это преодолеть.

Вплоть до февраля 88-го года Труда мучилась и тревожилась. Усталость больше не покидала ее. Едва встав с кровати, она снова сразу хотела лечь и всего лишь спать и спать.

Только в конце февраля Труда, последовав убедительному совету Антонии, собралась с духом и договорилась о приеме у гинеколога в Лоберге. Она не считала это правильным. «Я не могу на три или четыре недели ложиться в больницу».

Так долго продолжалось дело у Хильды Петцхольд. Труда живо помнила болезнь соседки. Сначала выскабливание, несколько дней ожидания результатов анализов и, наконец, тяжелая операция. Потом Отто сказал: «Все бесполезно» — и отказался от двора.

«Только не сходи с ума, — сказала Антония. — Возможно, твое заболевание как-то связано с гормонами. Тогда тебе пропишут пилюли, и здоровье поправится».

Однако все было не так просто. Врач считал, что ей необходимо лечь в больницу на две недели.

«Одна неделя — самое большее», — возразила Труда и принялась обдумывать с Якобом, как они справятся без нее эту неделю.

«Как-нибудь справимся», — вскользь заметил Якоб.

Время благоприятное. Земля еще не прогрелась, пока ничего не надо делать. Вот если бы она заболела весной… Но сейчас совсем другое дело, и Якоб рассмеялся, желая показать, что в действительности нет никакой трагедии и он справится.

В конце февраля, в понедельник, с пальто на руке и маленьким чемоданчиком Труда села в такси. Она еще раз помахала Бену. Он стоял рядом с Якобом у входной двери, недоверчиво поглядывая на такси и нервно переминаясь с ноги на ногу. Якоб положил руку на плечи сына, желая показать ему, что тот остается не один. Труда перед отъездом подробно рассказала Бену, что у нее боли и она должна на несколько дней отправиться к врачу. Но скоро вернется. И до тех пор каждый вечер он будет получать от отца большую порцию мороженого. Только он должен оставаться с отцом и хорошо себя вести.

Казалось, он ее понял. Однако едва такси выехало со двора, как Бен стряхнул с плеч руку Якоба и как ужаленный бросился вслед за отъезжающим «мерседесом».

«Руки прочь!» — закричал он.

Якоб побежал за сыном, но догнать Бена ему не удавалось.

Труда постучала водителя по плечу и попросила остановиться, чтобы еще раз попрощаться с Беном и разъяснить ему, что он должен оставаться с отцом. Но слова, в который раз повторенные Трудой, не возымели должного действия. Прощание вышло душераздирающим: раз двадцать, ухватившись за Труду обеими руками, Бен что было сил пытался вытащить ее из машины, так что ей с большим трудом удавалось удержаться в салоне. Он тряс головой с таким выражением лица, как будто перед ним предстал конец света, бормотал «руки прочь» и «больно».

Труда не сдерживала его, гладила по кудрявым волосам, прижимала лицо сына к своему плечу, чтобы он не видел ее слез, и шептала:

— Мне только чуть-чуть больно. Но я скоро вернусь. Как я тебе обещала. Меня не будет всего несколько дней. Будь хорошим.

Остановка такси дала Якобу возможность настигнуть Бена и положить прощанию конец. Несколькими энергичными словами он заставил Бена освободить руку Труды и держал его до тех пор, пока машина не скрылась из виду. Бен, с опущенной головой, тяжело ступая, побрел с ним обратно домой, пробормотав несколько раз «сволочь».

— Я не хочу больше слышать это слово, — строго заметил Якоб. — Мать не сволочь. Она не бросила тебя на произвол судьбы.

Бен спрятался в курятнике. Не помогла даже тарелка с яичницей-глазуньей, которой Якоб заманил его в кухню. Правда, он пришел, однако с унылым выражением лица уселся за стол и долго копался в горе желтков на тарелке.

Якоб накормил скотину, убрал в хлеву, потом нашел в запасах Труды плитку шоколада с орехами и, захватив еще несколько шоколадок, засунул их в карман брюк, а ванильным мороженым выманил Бена на волю, чтобы немного его отвлечь.

Это была их первая совместная прогулка, можно сказать дебют. И первый раз Якоб говорил с сыном как с человеком, ни в чем не уступающим ему, способным посоветовать и помочь.

— Не думай только, что ты единственный, кому ее не хватает и кто боится за нее, — начал он.

Только печальный тон Якоба вынудил Бена оставаться рядом. И если вначале он следовал за отцом с разочарованным выражением лица, то вскоре на нем определенно появилось некоторое внимание. Время от времени Бен кивал, и у Якоба возникало чувство, что сын его понимает и тоже испытывает не только беспокойство о матери, но и подсознательное чувство страха. Что, если болезнь окажется неизлечимой? Не так ли все начиналось у матери Пауля? И затем она умерла. Что будет тогда с ним и с Беном?