TANGER - Фарид Нагим

Она оставила мне свой телефон. Света. Коньково.

Я выбрал самую длинную ветку метро, сел в углу и спал, просыпался на конечных остановках, переходил в электричку на другой стороне и снова спал. Менялись лица — заспанные, потом все более свежие.

У Гарника смотрел «Титаник».

— Вот смотри, Анвар, сейчас глаз этой девушки станет глазом, когда она уже бабушка, а он так же сияет.

Это был очень долгий фильм, и я понял, что будет поздно, и я смогу остаться у них. Ксения беззвучно заплакала в конце.

— Удивительно, что за это время наши дома на «Байкале» снесли! — радостно сказал я. — Я звонил по телефону в дом, которого уже нет на земле. Где Анатоль, Анна Васильевна, где все?

— Да, агатай, скажи Ксении спасибо, что она твои коробки перевезла. Ты же пропал.

— А Димка другую квартиру снял, — равнодушно сказала Ксения. — Он уже нам звонил.

— Звонил? — манерно удивился Гарник.

— Да, звонил, он просто телефон Анвару просил передать.

Потом мылся в их ванной. Снова вспомнил свое голое отражение в хромированной выпуклости распылителя, даже виден член. Очень сильный напор воды. Тугие, колючие струи. Опустил распылитель в воду и когда поднес под струю пальцы, почувствовал в воде упругое, округлое и нежное волнение, совсем как у женщины там.

На следующий день Гарник уехал по своим делам. Ксения сидела на кухне. Я рассматривал кассеты. «Шоу гёлз», «От заката до рассвета», «Четыре свадьбы и одни похороны», «Фаринелли кастрат», «Секретные материалы»… Встал, в ленивом гипнозе бездействия пошел в туалет, и вдруг из-за угла прямо на меня выскочила Ксения. Мы столкнулись. У нее сияли глаза, она замерла, чуть вогнувшись в себя. Мы замешкались, я прошел в ванную, застыл там.

Она все решила, сидя на кухне, и потому так сияли ее глаза. Когда мы столкнулись, она уже все решила, и мне оставалось только обнять ее, и мы бы поцеловались, а потом бы упали с нею на пол, а я спал внутри себя. Целую жизнь с любовью и сексом подарила нам эта секунда, и она же все разрешила — все кончилось, мы были уже в разных углах квартиры. Но она все еще стояла у меня перед глазами, как женщина, вынесшая саму себя на ладошке, подарившая мне целую секунду огромной жизни со своей душой и этим своим телом. Будто немного пьяная и у нее такое жаркое лицо, такие черные, блестящие глаза и такой взгляд, как будто она полностью обнажена, осознает это, смущается и потому смотрит чересчур смело, с вызовом и гордостью…

И все стояла перед глазами, снова и снова выскакивала на меня из-за угла. И снова выскакивала. И снова я видел эти ее сияющие, на все решившиеся обнаженные глаза и переводил дух, утишал свое сердце.

«Нет, конечно. А если бы Гарник приехал? Нет, конечно. Нет, точно тебе говорю».

Бесстыдные, застенчивые, откровенные, честные, безоглядные, с гордым вызовом сияющие глаза Ксении. Это была бы не измена. Женщина — никогда не изменяет.

«Мы бы не успели одеться, и у нас бы вид был такой, что все понятно, да, тем более Гарнику… тем более ему».

И снова она вспыхнула из-за угла, эти ее почерневшие глаза, и снова забилось сердце.

Я шел и смотрел всем ментам в глаза. Никто не обращал внимания. Ночью меня все же остановили для проверки документов, и я, наверное, первый раз в жизни был рад этому. Я даже боялся, что он поленится и не заберет меня с собой. Сидел один в теплом «обезьяннике», а дежурный майор, длинный мосластый мужик, поднимал и опускал голову. И я с вопросительной готовностью ловил его взгляд. У него были толстые синие пальцы, наверное, сердце больное. Он задумчиво посмотрел на меня.

— Автор Винни Пуха? — вдруг спросил он. — Четыре буквы.

— Аллан Милн.

— Точно, ты смотри-ка.

«Какая пьеса? Пьеса ни о чем? Кому нужна твоя пьеса? Бессмысленная пьеса без названия. Даже названия нет, даже музыки нет».

— Язык международного общения?

— Эсперанто.

— Врешь небось?

— Абсолютно точно!

— Эс-пе-ран-то. Подходит, а я думал — английский, — он внимательно посмотрел на меня, я понимал, что он с удивлением рассмотрел во мне человека. — Приятно общаться с грамотным человеком.

— Спасибо.

— Бомж, четыре буквы.

— Что бомж?

— Ты — бомж, говорю.

— А-а.

— Работать надо, бабу себе найти, всего делов-то. С высшим образованием человек, а элементарных вещей не понимаете.

— Ну да.

— Так, здесь точки и дальше Ньютона. Чего-то там Ньютона.

— Бином.

— Выходит, что так и есть — бином Ньютона. Придется тебе посидеть здесь, пока кроссворд не отгадаем.

— Договорились.

И я вдруг почувствовал его. Он и сам не знал, ЧТО ему нравится во мне. Он просто чувствовал уважительность, смущение и мягкую покорность этой женщины под моей кожей и кайфовал от этого.

— Есть желание покурить?

— Есть.

— Покури.

— А пепел куда стряхивать?

— На пол. Утром подметет какой-нибудь чурка.

Только его подсознание знало, ЧТО тянет его ко мне, подталкивает подтрунивать надо мной. Как ему выразить ЭТО из себя, хотя бы похлопать меня по плечу или причинить шутливую и необидную боль, типа неожиданного щелбана. И срединное, бесполое нечто разворачивалось во мне, упивалось своей силой и властью.

«Привет, Кирилл! Я приехал!»

В этом кафе маленькие окна с занавесками. Стекла запотевшие, за ними снег. Бармен, облокотившись на стойку бара, смотрит телевизор без звука. На стене висят старинные часы с маятником. «Да, привет, Кирилл! Я вернулся! Как я рад тебя видеть». Когда он придет, я встану и пойду к нему.

В углу одиноко сидела девушка. На ее столе горела свеча в стеклянном шаре.

Денег хватило только на кофе. Я уронил зажигалку, наклонился и отпил вина из бутылки за пазухой. Оно казалось очень жидкой субстанцией, гораздо жиже воды, так оно проникало во все складки и поры.

«Кирилл, какая невероятная страна этот Крым, это море так и зависло возле правого глаза»… Я закурил. Сам зажег свечу на столе.

Внимание, Кирилл (Илья).

Анвар и Илья сидят в кафе.

Илья. Знаешь, до чего я дожил? Я даже ходил на Фрунзенскую. Там, в парке возле туалета, собираются солдаты. За пятьдесят тысяч они позволяют гомосексуалистам кое-что сделать. И я пошел туда. Однажды меня там раздели, ужасно бесцеремонно! Могли ведь и убить… Ты меня осуждаешь, наверное… Анвар, ты все-таки жестоко тогда поступил со мной, ты посмеялся…

Анвар. Извини, я тогда слишком быстро протрезвел. Я был пьян, а ты не отдавал себе отчета.

Илья. А может быть, ты бисексуал, Анвар?

Анвар. Не знаю.

Илья. Значит, у меня есть надежда?

Анвар. Слушай, Илья, я давно хотел спросить: гомосексуалисты что легче прощают, когда им изменяешь с женщиной или когда с мужчиной? (Смеется.)

Илья. Ты смеешься так, как будто кричишь!

Анвар (усмехается и пожимает плечами). Я кричу?

Илья. Боже мой. Боже мой, я так и знал, бежал сюда, как… Ты видел, ты видел когда-нибудь счастливого гомосексуалиста?!

Анвар пожимает плечами. Смотрит на девушку. Дает ей прикурить.

Да у нее своя зажигалка есть!.. Я знаю, как всё кончится, Анвар. Рано или поздно я заболею СПИДом. И все… А когда это случилось со мной в Германии… О-о, я не почувствовал, что сделал что-то дурное. Можешь представить себе — душа моя как будто очистилась от скверны. Мне легче стало смотреть людям в глаза. Веселее, как будто все время до этого я обманывал их. От волнения я попросил закурить у незнакомого на улице, а ведь я не курю. Я был счастлив, как ты был счастлив и согрет улыбкой незнакомой девушки в метро, которая от какой-то своей внутренней радости улыбнулась тебе. Помнишь, ты мне рассказывал? Только теперь улыбался я. Не надо было мне ехать в Германию.

Анвар. Из-за этого?

Илья. Нет. Я думал, что плохо только у нас в Советском Союзе. Советский Союз — это зло, а там добро, там так, как я хочу и мечтал. В тот осенний день я на электричке приехал в Майнц или Дармштадт, сейчас не помню. Старинный такой город. Гулял, ослепленный солнцем и будто бы простуженный, и зашел в один двор, вернее, спустился с улицы по ступенькам. Весь зеленый такой, и зелень старинная какая-то, стены старинные, замшелые. И на меня вдруг нахлынуло странное чувство. Я вдруг почувствовал, что нахожусь в Советском Союзе.

Анвар. Где?

Илья. В Советском Союзе. Все так же: женщина с современной коляской сидит. А муж ее на заводе, наверное. Придет, пивка из холодильника попьет, программу «Время» посмотрит, то есть что там у них вместо этого. У меня мурашки побежали, я даже оглядываться начал, думал, что сейчас увижу что-то советское — памятник какой-нибудь нахмурится из кустов, или еще что-то… полустертая надпись, типа, слава КПСС. Хорошая такая, спокойная такая грусть, что проживешь спокойно свой век под руководством Бундестага. Всё, как всё. Обычное. Обычные. Даже педики никому не нужные. И, конечно, то же самое зло и пошлость, как и во всем мире… Америка — столица СССР… Тебе не надоело здесь? (Оглядывается.)