Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

думными. – От пороков и грязи спасёт только чистота юноши с царственно высокой кровушкой!.. Из вашей братии ведь бегают все туда-сюда: то одному, а то другому продаются!.. Вот ты, Михайло, как последний перелёт! – уставился он на Салтыкова. – Крест Тушинцу сперва ты целовал, затем к Василию подался! Там отхватил вотчинку на двести четей, а тут поместье царь подарил тебе! Доколь же можно туда-сюда метаться?! Михайло, а где сейчас твой сын Иван?

– Ну что ты пристал: где Иван да где Иван! Как будто я был в Тушино один! – проворчал Салтыков.

– Да, да – ты не один! Опомнитесь, князья, бояре! – продолжил дальше Гермоген, не стал даже говорить с ним. – Вы поглядите, поглядите только! Ведь все побежали из Москвы, и кто куда! Из Трубецких – Дмитрий там, а Юрий здесь! И Долгорукие к Лжецу все удалились! Там князь Мосальский, Хворостинин, князья Черкасские, все Ситцкие, средь них Волынские и Шаховские! Плещеевы надвое разделились! И там же последний вор, убийца Годуновых, паршивый пёс, Молчанов Мишка! И мыслят все, что сойдёт им сей обман!.. А что уж говорить о дьяках, таких как Пётр Третьяков и Грамотин, а с ними и Чичерин! Вот Бог послал нам, и все-то умные!..

– Ты, отче, громко нас стыдишь! – насупился Голицын.

Гермоген скосил глаза на него и невольно почувствовал, как от него словно исходят какие-то враждебные волны… «Хитрый лис! Ох, хитрый!..» Эта мысль появлялась у него всякий раз, как только он видел благообразное лицо князя Василия с длинной седой бородой и высоким лбом. Умён был князь, властолюбив… И он в глубине души побаивался его, порой терялся, когда тот тонко поддевал его, да так, что он не находился, как ему ответить. И бывало, кричал что-то запальчиво и путано. А князь невозмутимо наблюдал за ним, сочувственно, как за больным. И это ещё сильнее выводило его из себя.

Разумом он понимал, что князь Василий Васильевич укрепит престол. В государи нужен был такой – знатнейший из знатных. За него стоят провинциальные дворяне, поддерживают иные митрополиты и архиепископы: за щедрые дары, разумеется, монастырям и духовным. Купил, купил всех!.. Кого лестью, кого златом, кого поместьями, мелкими услугами в приказных делах. Ведал, хорошо ведал князь Василий, когда садился на Поместный приказ, что это место значит в Московии. Всё её богатство, вся земля в руках у него. Умело пользуется… Но чувствами он был против Голицына.

«Много кровушки у него на руках, ох, много!» – приходила к нему эта одна и та же мысль, как ни пытался он обелить его… «Не простится ему ни от людей, ни от Бога: смерти юного царя Фёдора и его матери, государыни Марии…»

Вспомнил он и ратные неудачи князя… Нет, не смог бы он возложить венец на его голову.

– Уж не о Мишке ли Романове говоришь, отче? – спросил его Василий Голицын. – Филаретова последыша захотел поставить выше нас? Не-ет уж, отче, уволь! – запротестовал, замахал он рукой. – Сродник он царю Фёдору! Упокой его, Господь, благочестивую душу! Только сродник! И по материнскому, по материнскому роду!.. А видано ли на Руси, чтобы по матерям считались?! – обратился он к боярам.

По палате прошёл смешок, думные ехидно заухмылялись.

Голицын почувствовал их поддержку и, торжествуя, высоко поднял голову.

– Глянь в разряды-то, отче! Нет там места жёнам! А по древности и знатности Голицыны не ниже Романовых!

– За государство радеть надо и веру, а не за корысть роду своему! – с возмущением бросил Гермоген в лицо ему, задетый насмешками думных.

«То ж на святыню, на царство, поднять мне руку!.. Нет, нет!» – вспыхнуло у него в мозгу, перед глазами замельтешили яркие разноцветные круги, и нервным тиком беспомощно задёргалась старческая голова.

Мстиславский заметил это, озабоченно спросил его:

– Отче, тебе плохо?

– Нет, Фёдор Иванович, нет, – отходя, прошептал Гермоген. – Тут болит, – показал он на сердце.

– Подайте святителю воды! – приказал Мстиславский подьячим.

Прибежали с водой. И Филарет поднёс Гермогену чашу: «Откушай, отче, откушай»…

– Пора, бояре, на чём-то и остановиться, – поддержал Шереметев Мстиславского. – Довольно об одном и том же! – сердито, в сердцах произнёс он, молчун и всегда сдержанный.

– Ехать надо на переговоры. И тебе, Фёдор Иванович, – предложил Воротынский Мстиславскому. – Дело государское! Тебе и только тебе, самому! Говорить с гетманом, только с ним! И только тебе!.. – стал повторять и повторять он: – Самому, тебе!..

После долгих препирательств на переговоры вместе с Мстиславским снарядили Василия Голицына, Шереметева и Мезецкого.

– Отче, дело нужное… Как ты? – спросил князь Фёдор патриарха.

Гермоген отрицательно закачал головой, затем подавленным голосом промолвил:

– Ты верно говорил – то дело воинское. В святителе там нет нужды… А тебе, Фёдор Иванович, – поднял он на него тусклые глаза, – ответ держать перед Богом и людьми за крещение королевича в православие на Можайске, до прихода в Москву…

Мстиславский понял, что патриарх отказывается из-за того, что проиграл спор за думу. Ему стало жаль его. Он сочувствовал его переживаниям за разруху православной веры на Руси. Однако помочь в это смутное время был не в силах.

– Добре, отче, – согласился он, уходя от новых препирательств с ним, желчным и крикливым, если что-то делалось не по нему.

– Вот и ладно, – тяжело вздохнул Гермоген; лицо у него сразу осунулось и стало белым, как клобук, низко надвинутый на лоб. – Если же и ты отступишься от веры, от земли, как иные, то будет проклят твой род! И не удержится на земле! – тихо, но с чувством, с силой произнёс он.

Князя Фёдора будто ударили под дых. Он побагровел, но пересилил гнев, снова взял себя в руки.

Знал патриарх, хорошо знал, куда бить, чтобы задеть за живое.

* * *

И вот на Ильин день, ранним утром, на Смоленской дороге, напротив Девичьего монастыря, съехались доверенные от Боярской думы и гетмана. Они уточнили детали встречи Мстиславского и Жолкевского и отдали команду. И сразу же засновали посыльные и гонцы. Московские работные людишки натянули шёлковый шатёр и раскатали ковровые дорожки. Затем уполномоченные обменялись заложниками.

Поднимая за собой пыль, подошли конные стрельцы и выстроились почётным караулом у шатра, по другую сторону от которого уже стояли гусары.

В полдень от Москвы подошла кавалькада всадников на пышно убранных лошадях. С другой же стороны к месту переговоров шагом подъехал Жолкевский с полковниками.

Мстиславский мельком скользнул взглядом по польской делегации, задержал глаза на гетмане. Тот вопросительно посмотрел на него, словно что-то ожидал от него. Этот молчаливый обоюдный обмен взглядами длился всего несколько мгновений, но достаточно было и этого, чтобы расположить их друг к другу.

Гетман еле заметно улыбнулся, что-то сказал своим спутникам, и