Венецианская блудница - Елена Арсеньева

– Что там с вашим жемчугом? – спросил наконец даже князь Андрей, заметивший пристальное внимание общества, прежде всего дам, к шее и груди своей жены, а Лючия только плечами пожала, впервые в жизни испытывая желание сделаться незаметной или хоть снять с себя украшение. Но первое было невозможно, а второе – немыслимо, поскольку напоминало позорное бегство. Приходилось терпеть, хотя Лючии казалось, что кожа у нее испещрена синяками от этих неотвязных взоров.

– Откуда он у вас? – продолжал спрашивать князь Андрей. – Он не из фамильных драгоценностей Извольских.

– Давний подарок матушки, – пояснила Лючия – и с изумлением увидела, как разошлась хмурая тучка, омрачившая высокое чело ее возлюбленного супруга. А он что подумал – это подарок какого-нибудь поклонника? Он приревновал ее?!

От этой мысли Лючия пришла в такое отменное настроение, что встретила приближавшегося к ним графа Лямина самой ослепительной улыбкой, на какую была способна, он даже с ноги сбился, завороженный тем, что предназначалось, конечно, не ему.

– Что там с вашим жемчугом, Сашенька? – спросил он напрямик, пряча под приклеенной улыбкой явную тревогу. – Где вы его откопали? Я его не видал на вас прежде.

– И очень странно, – сухо ответила Лючия. – Это давний подарок матушки, и я была в нем на бале на прошлое Рождество.

Она не сомневалась, что может врать без опаски: не родился еще на свет мужчина, который сможет вспомнить, как была одета и чем украшена женщина больше года назад! Однако ошиблась. Граф Лямин нахмурился:

– Не морочьте мне голову, дитя мое. На прошлое Рождество бал давал я, вы были в той самой роскошной бирюзе, которую подарил князю Сергею персидский шах. Я это отлично помню, потому что его рассказ о знакомстве с этим мусульманом заставил всех хохотать до колик.

– Ну на позапрошлое, какая разница? – раздраженно буркнула Лючия. – Я вообще не пойму, кому какое…

– В самом деле, – согласился граф. – Простите, бога ради, Сашенька. Бабьё, знаете ли, и воина способно бабой сделать, как некогда говаривал наш великий государь Петр. Я, собственно, к тебе, Андрюша. Тебя, сколь мне известно, ищет шишмаревский дворецкий с поручением: прибыл один из твоих людей со срочной вестью.

– Что-то в имении? – вскинул брови князь Андрей. – Пожар? Что за суматоха, не знаете, Николай Иванович?

– Да нет, не пожар. Это… связано с твоими соседями… какая-то тяжба… – туманно ответил граф Лямин. – Впрочем, мне неизвестно доподлинно.

– Неужто Сухомлиновы насчет сведенного леса? – так и вспыхнул князь Андрей. – То-то я гляжу, Филиппа Сухомлинова здесь нет. Нашел время, старый дурак! Простите, граф. Прости, Сашенька. Я отлучусь на минутку и вернусь.

Он исчез в толпе, пробираясь к дверям. Граф сделал было движение последовать за ним, но словно спохватился, что невежливо оставить даму одну, – и остался.

Лючия задумчиво глянула на него. Лямин был как-то непривычно сдержан сегодня, словно бы насторожен. И от нее не укрылось, как запинался он, словно бы подбирал слова, пытаясь скрыть истину. Однако князь Андрей так и так уже узнал настоящую причину приезда нарочного. Значит, граф не хотел открывать это именно ей, Лючии!

– Вы наверняка знаете, что там произошло на самом деле, – выпалила она, в упор глядя на графа и не сомневаясь, что шпага, приставленная к горлу, лучше других средств обозначает превосходство над противником. Еще в Венеции Лючия занималась с отличным учителем фехтования, и немало уроков боя пригодилось ей потом в обиходной жизни.

Граф отвел взгляд, потом опять поглядел на Лючию открыто:

– Врать не научен. Знаю, что скрывать!

– Что-то… плохое? – осторожно спросила Лючия. – Скажите мне!

– Ничего такого особенного, – ласково, успокаивающе ответил граф. – Случилось то, чему следовало быть только в сентябре. Они просто вернулись раньше. – И вдруг лицо его приняло сердитое, недоумевающее выражение: – А этой чучеле чего здесь нужно?

Лючия обернулась – и с невольной брезгливостью сморщила нос при виде приближающейся женщины, одетой крикливо, нелепо, шутовски. Та приблизилась одним корявым, нелепым прыжком, и по зале раскатился визгливый голос:

– Красавица, барыня, княгинюшка-матушка, дозволь ручку поцеловать!

Это была карлица, шутиха. Во многих помещичьих домах, по примеру царскому (что прошлые императрицы, Анны Иоанновна да Леопольдовна, что нынешняя, Елизавета Петровна, были неравнодушны к человеческому уродству и откровенно им забавлялись), водились горбуны и горбуньи, страшные, злые и озлобленные на всех людей, с которыми безнаказанно сводили счеты за недогляд Творца, породившего их уродцами. На самые изощренные шутки карликов и шутов обижаться считалось дурным тоном, полагалось только снисходительно смеяться, однако Лючию вдруг озноб пробрал, стоило ей вообразить, что может сейчас брякнуть карлица, принадлежавшая приснопамятной Наяде, а теперь Стюхе Шишмареву.

– Дозволь ручку поцеловать! – блажила меж тем карлица, хватаясь за руку Лючии с цепкостью хорошего выжлеца [51]. И в самом деле обслюнявила ей всю руку, но когда губы поползли от локтя выше, Лючия, брезгливо передернувшись, отпрянула, ощущая только одно желание: вытереться как можно скорее. Почему-то она заметила такую же брезгливость на вытянутом шведском лице, и ей стало еще противнее прикосновение карлицы.

– Не обижай, не обижай, золотая, серебряная! – плаксиво запричитала та. – Дай нарадоваться бедненькой Егоровне на твою красоту несказанную! – И, подскочив, карлица быстро поцеловала Лючию в плечо, точно клюнула, а потом, с безумным воплем:– Ах, сколь хороша грудь лебяжьебелая! – цапнула зубами… за одну из розовых жемчужин.

Первым чувством Лючии было облегчение от того, что горбунья промахнулась: ей-богу, легче было умереть на месте, чем перенести прикосновение к своей груди этих жалких кривых зубов. Но тут же от этого облегчения не осталось и следа, потому что Егоровна, брезгливо сплюнув, скорчила невообразимую гримасу, еще пуще изуродовавшую ее и без того уродливую физиономию, и завопила на весь зал:

– Жемчуг поддельный! Поддельный жемчуг-то!

И Лючия словно бы расслышала пронесшийся по залу всеобщий вздох удовлетворения и наконец-то поняла: весь вечер бальное общество всячески смаковало пущенный кем-то пренеприятный слух, и надеялось, и все-таки не верило, что княгиня Извольская, будто продажная женщина, может носить поддельные драгоценности. А теперь оно получило этому желанное подтверждение. Даже лупоглазый швед растянул в улыбке свои тонкие злые губы!

Да нет, ну что за чепуха! Невозможно венецианке не отличить подделки от истины, тусклую игрушку от настоящей драгоценности с ей одной свойственным отливом, покрытой естественным слоем прозрачнейшего перламутра, сквозь который свет, проникая свободно до самого сердца жемчужины, играет всеми цветами радуги. Поддельный жемчуг – все равно что больной жемчуг: тусклый, матовый, утративший прозрачность и блеск. А эти розовые жемчуга щедро источают мягкое свечение, и только слепой этого не увидит! Или тот, кто не желает увидеть…

Ей бы подумать: почему всех вдруг так заинтересовали ее жемчуга? Только ли из-за баснословной красоты? Или чей-то недобрый язык пустил пакостный слух? А ежели так, то чей язык, зачем?.. И почему всем так хочется убедиться в справедливости своего подозрения, доставлявшего им немало удовольствия?..

Но первым движением ее была горделивая защита. И не успел Лямин прийти в себя от безмерно-наглой выходки Егоровны, как Лючия распрямилась и, выпятив свою очаровательную грудь, еще пуще выставив на общее обозрение пресловутые жемчуга, отчеканила:

– Княгиня Извольская не носит поддельных драгоценностей!

Она не успела оценить мгновение смущенной тишины, наставшее тотчас за ее словами: чей-то голос прервал ее торжество.

– Более того… – с тягучей насмешливостью произнес этот голос, и Лючия впервые за вечер увидела Шишмарева, который, с важностью истинного вельможи, шествовал меж расступающимися гостями, а на лице его играла такая победительная улыбка, что у Лючии вдруг ослабели колени. – Более того! Евстигней Шишмарев никогда не дарил своим любовницам фальшивых каменьев! Так что ты врешь, Егоровна, и перестань клеветать на нас с княгинею!

***

– Что?.. – слабо выдохнула Лючия, и голос ее пресекся, словно испугавшись того, как громко, оглушительно-громко он прозвучал в мертвой тишине, воцарившейся вдруг в зале.

Лючия смотрела только на Шишмарева, но видела, чудилось, все эти враз оцепенелые фигуры, все эти лица, искаженные одинаковым выражением брезгливого недоумения. Не возмущение владело гостями, а изумление, недоверие… и глаза Шишмарева сверкали торжеством, ибо он один, единовластно был сейчас распорядителем душ и дум своих гостей, в его силах было обратить это изумление в презрительное возмущение и бурным, неостановимым потоком направить его на тонкую женскую фигуру, одиноко застывшую посреди залы.