Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

Раскольников стоял с сумкой через плечо и всматривался в город, как в приближающегося противника: кто кого.

Романова снова ощутила превосходство этого человека над собой. Да и надо всеми. Что-то в нем было еще плюс к тому. Все как у всех и плюс к тому. Хорошо бы узнать — что?

Снова гостиница. При гостинице — ресторан. Суп — в шесть часов, а не в два, как в Москве. Итальянцы принимают основную еду в шесть. И конечно, спагетти под разнообразными соусами, и мясо, как «шоколата». Как шоколад, не в смысле вкуса, а в поведении на зубах. Оно жуется легко и как бы сообщает: «Ты голоден — ешь меня. Жуй и ни о чем не беспокойся. Я только то, что ты хочешь».

Наше советское перемороженное мясо как бы вступает в единоборство с человеком. Кто кого. «Ты хочешь разжевать, а я не дамся. Хочешь проглотить? Подавись».

Туристы с вдохновением поглощали итальянскую кухню — все, кроме Раскольникова. Раскольников сидел бледный и держал руку на животе.

— Язва открылась, — сказал он Романовой, отвечая на ее обеспокоенный взгляд. — У меня это бывает.

Когда принесли спагетти, он попросил без подливки.

— А можно его подливку мне? — поинтересовался двоеженец.

— Переводить? — усомнилась переводчица Карла.

— Ведите себя прилично, — посоветовал Руководитель.

— А что здесь особенного? — удивился двоеженец.

Карла перевела. Официант не понял. Потом понял. Удивился, но смолчал. При чем тут «его подливка, моя подливка»… Синьор хочет больше соуса? Пусть так и скажет.

К обеду полагалось вино: белое или розовое. Надо было выбрать.

— А можно то и другое? — спросила Надя Костина.

— Ведите себя прилично, — снова попросил Руководитель. — Что они подумают о русских…

У официанта действительно было свое мнение о разных народах. Русские никогда не дают на чай. Немцы платят десять процентов от обеда. Американцы — не считают. Дают широко. Французы жмутся. Жадная нация. А русские — бедная. У них, говорят, самая передовая идеология, но идеологию на чай не оставишь. Да и зачем она нужна при пустом кошельке. Пустой кошелек — это и есть идеология. Вот что думал шустрый кудрявый официант. Но вслух, естественно, не говорил. Да они бы и не поняли. Русские ели жадно и неумело. Редко кто правильно управлялся с ножом и вилкой. Хватали руками, как дети. И если у них отнять тарелки — они бы, наверное, заплакали.

Венеция — это каналы, гондолы и гондольеры.

Гондольеры — довольно пожилые дядьки, одетые в соломенные шляпы с ленточкой, как в старые времена. И каналы те же. И так же поют под мандолину «О соле мио». Но за «соле мио» надо заплатить. Поэтому русские слушали с чужих лодок.

Вода плескалась в дома, и стены домов были зелеными от ила и водорослей. «Культура, конечно, романтичная, — думала Романова. — Но разве удобно жить, когда фундамент в воде. Сырость».

Богданов сидел, закрыв глаза, и слушал плеск весел.

Гондольер напряженно орудовал веслом, поскольку лодка была тяжелая. Русских набилось, как сельдей.

Раскольников оказался прижат к Романовой. Ему было некуда девать руку, потому что рука с плечом тоже занимала место, по крайней мере десять сантиметров. Раскольников положил руку на плечо Романовой. Иначе было не выйти из положения.

Легкий итальянец-фотограф прыгнул на корму и щелкнул.

А потом оставил фотографию в гостинице у портье. Это его бизнес. Щелкнул без спроса и принес в гостиницу: хочешь — покупай, не хочешь — не надо. Он рисковал. Но риск оказывался оправдан. Почти все фотографии раскупались. И Романова тоже купила за те самые восемь тысяч лир. И до сих пор у нее есть эта фотография: он и она, ужаленные Италией.

Романова хотела, чтобы лодка двигалась вечно и никогда не приставала к берегу. Но лодка тем не менее пристала. Раскольников подал ей руку, помог выйти. А потом не отпустил руку. А она не отняла.

Днем что-то происходило. Какая-то экскурсия. Романова не запомнила. День вылетел из головы. Остался вечер.

Стемнело. Отправились гулять по городу целой группой. Не все улицы — каналы. Есть и просто улицы, вдоль них стоят богатые виллы, а в них живут богатые люди. Очень богатые.

«Па-сма-три», — выдохнул Лаша и замер напротив виллы из белого мрамора, увитой виноградом.

Его шок длился несколько секунд, за это время туристы свернули за угол. Лаша потерялся.

Следующими потерялись Юкин и Стелла. Группа медленно таяла в венецианских сумерках.

Романова и Раскольников зависли между небом и землей, взявшись за руки.

— Ты женат? — спросила Романова.

— Да. Но мы не живем вместе. Я полюбил другую женщину.

— А кто эта другая?

— Ты не знаешь. Она — мой редактор.

Но если он любит другую, то почему целый день не отпускает ее руку… Так не ведут себя, когда любят другую. Значит, он и другую тоже разлюбил. В этом дело.

— А где ты сейчас живешь? С кем?

— Один. Я живу за городом. На даче.

— Каждый день ездишь на работу?

— Я не работаю. Вернее, работаю. Я пишу философский трактат «Христос и Маркс».

Романова удивилась: что общего между Марксом и Христом, кроме того, что оба иудеи.

— Я работаю ночью. А днем сплю.

— А во сколько ты просыпаешься?

— В восемь часов вечера.

— А когда ты ешь?

— Я ем один раз в сутки. Когда просыпаюсь.

«Поэтому такой худой», — догадалась Романова.

— Ночью прекрасно. Ни души. Я могу гулять, думать. Деревья, луна…

«Сумасшедший, — догадалась Романова. — Мания преследования. Избегает людей».

— Тебе кажется, что тебя кто-то преследует? — проверила она.

— Жена. Она приходит и все время от меня чего-то хочет. А я от нее уже давно ничего не хочу.

— А редакторша?

— Она любит меня. А я ее. Она ждет ребенка.

«Так, — подумала Романова. — Мне места нет».

Но отчего он так расстроен? Он любит. Его любят. Ребенок. Все же хорошо.

— У тебя все хорошо, — сказала Романова, гася в себе разочарование.

— Да, — кивнул он и вдруг обнял. Прижал. Руки оказались неожиданно сильные для такого легкого тела. Зарылся лицом в ее волосы. Дрожал какой-то нервной, подкидывающей дрожью.

Сели на лавку и стали целоваться. Его сердце стучало гулко и опасно, как бомба с часовым механизмом. Сейчас рванет — и все взлетит на воздух: прошлое, настоящее, будущее — все в клочки. И пусть. Разве не этого она ждала последние десять лет? Ждала и зябла от нетерпения…

— Иди сюда, — позвал он.

Зашли в телефонную будку. Было тесно и неудобно.

— Не надо, — сказала Романова, удерживая его руки.

— Надо…

Она услышала его руки на своем теле, будто он тщательно и осторожно подключал ее к высокому напряжению. К электрическому стулу. Сейчас ошпарит током и убьет. Так оно и оказалось. Долгая блаженная агония сотрясла все нутро. Душа отлетела. Потом вернулась. Медленно вплыла обратно. Романова очнулась.

— Родная, — тихо сказал Раскольников.

И это — правда. Они были одного рода и вида.

Именно ОДНОРОДНОСТЬ поразила, когда увидела его в первый раз, сидящего напротив. А вовсе не худоба и не цвет волос. Мало ли худых и светловолосых. Она увидела его и о чем-то догадалась. Вот об этом…

Муж встретит в аэропорту. Она отдаст чемодан с джинсами, скажет «прости» и уйдет за Раскольниковым. Куда он — туда она. Он — в лес, она — за ним. Он будет днем спать — и она с ним. И гулять под луной, и есть раз в сутки, и разговаривать про Христа и Маркса. Только бы слышать его бубнящий голос, ловить витиеватую мысль на грани ума и безумия. И умирать. И воскресать.

Надя была непривычно молчалива. Она быстро, по-походному разделась и легла спать в майке, в которой ходила весь день. Носки она тоже не сняла. Ей хотелось спать.

А Романовой — говорить. Они не совпадали по фазе.

Романова давно заметила такие совпадения и несовпадения между людьми. Бывает: она работает, или варит кофе, или моет голову… И если в этот момент, явно неподходящий, звонит телефон, Романова понимает, что звонит не ЕЕ человек. Они на разных фазах. ЕЕ человек позвонит в подходящий момент, когда кофе выключен, голова вымыта, а работа закончена.

Надя лежала с закрытыми глазами.

— Ты спишь? — проверила Романова.

— А что? — отозвалась Надя.

— Ты знаешь этого… худого? — безразлично спросила Романова.

— Леньку, что ли…

Значит, у него есть имя. Леонид. Как небрежно она обращается с его именем.

— Он с Востряковой живет. На ее счет, — сообщила Надя.

— В каком смысле?

— Во всех. Она его кормит. Занимается его делами.

— Красивая?

— Была.

— Почему «была»? Она его старше?

— Лет на десять… Ну, может, на пять… — смилостивилась Надя.

— Он один живет, — возразила Романова.

— Слушай больше. Он расскажет.