Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— Нету… — твердил золотарь.

— Казакам отдал?! — глаза пикиньера выкатились, подергивались желтые впалые щеки. — Говори!

— И не было его!

— Получай!.. — сделав выпад, пикиньер вонзил острие в грудь золотаря…

Войско сразу же заняло шляхетный город. Войт Лука Ельский, не слезая с коня, объехал свой дворец и остановился у выломанной двери. Потом, не торопясь, взошел на крыльцо. В гостиной остановился. Пальцы судорожно сжали ременную плеть, а сердце застучало сильно и часто. Дворец был разорен. Окна и двери выбиты, под ногами хрустит стекло. Дорогие картины вырезаны из багетных рам и разорваны. На полу валялись клочья штор и занавесей. Со спинок дорогих кресел вырвана кожа. Везде мусор, битая посуда, утварь. И как подлая насмешка — в середине покоя мужицкий потоптанный лапоть. Спальные покои войт смотреть не стал — не хотел тревожить душу. Пощелкивая плетью по сапогу, направился к площади.

У ратуши, которая дымилась, ожидал пан Мирский. Стражнику подвели коня, и ясновельможный сел в седло.

На площади собралось войско. Шум и толчея. Войт приказал обойти все оставшиеся дворы, хватать мужиков и баб и вести к ратуше. На чернь устроили облаву. Привели первого. Лицо его было в крови, рубаха изорвана и висела клочьями. Мужика толкнули под ноги лошади войта. Жеребец попятился. Мужик распростерся на камнях. Гайдуки подхватили его и поставили на ноги. Рейтар поклонился войту и показал пальцем на холопа:

— С казаками был.

— На кол! — приказал Лука Ельский.

Мужика снова схватили. А в нем пробудилась сила. Он отшвырнул рейтара, и тот грохнулся на землю. Мужик поднял окровавленную голову:

— Придут казаки, Небаба придет, ваша мость… В третий раз не удерешь!

— На кол! — в ярости закричал войт.

На мужика мгновенно навалилась стража, скрутила руки и накинула веревку. Потащили с площади, зажимая ладонью рот. А он мотал головой и кричал:

— Придет!.. И казаки еще придут!.. Перевешают мучителей наших…

Рейтары и пикиньеры стали приводить к ратуше по два-три человека. Были и старики, и подростки. Пан войт не смотрел на них. Разговаривал о чем-то с паном стражником Мирским, время от времени поглядывая на дворец, и бросал коротко страже:

— В сило старого пса!

— Этого — на кол!

— В сило!..

Шум, и возня, и крик послышались за спиной. Стража притащила Лавру. На одном плече висел армяк, разорванная рубаха обнажила белую впалую грудь, усыпанную мелкими веснушками. Лавра вырывался.

Стража держала сильнее и больно била рукоятками бердышей, а он уверял:

— Меня пан стражник послал!..

— Лгарь! — отвечала стража и колотила снова.

Увидав пана стражника Мирского, вырвался и бросился к нему. Стража схватила вновь. Тяжелый кулак гайдука разбил нос, и кровь закапала с бороды.

— Пане ясновельможный… Это я, Лавра!.. — махал руками мужик. — Признай, пане…

Стражник Мирский покосился:

— Повесить!

Лавра побелел, задрожала борода, сперло дыхание.

— Пане стражник!.. Я — Лавра… Ты посылал меня в Пинеск. Про казаков доносил тебе!..

Войт сверкнул глазом на стражу. Те схватили Лавру. Он бился в истерике и кусался. Увидав капрала Жабицкого, рванулся к нему.

— Пане, тебе доносил… Я — Лавра… За что мне кара?!. — и завыл истошно.

Капрал Жабицкий крикнул страже:

— Загадано! — и отвернулся в сторону.

Стража потащила Лавру к виселице.

Привели на площадь схваченного рейтарами Юрко. Лука Ельский удивился. Не давались черкасы в руки живыми, рубились до последнего вздоха. Юрко шел гордо, но с опущенными глазами — на панов смотреть не хотел. Казаку была приготовлена особая кара. Гайдуки поспешно обкладывали поленьями и хворостом столб. Обложив, втащили на поленья Юрко и привязали к столбу. Казак молчал. Только глаза его, полные ненависти, тревожные и колючие, шастали по рейтарам. Гайдуки подложили под поленья солому, высекли искру. Солома вспыхнула синеватым огоньком, задымила, лизнула короткими белыми язычками пламени по сухому хворосту. Он задымил. Через несколько минут схватились огнем поленья, зачадили, окутав сизым дымом неподвижную фигуру казака.

Издали смотрел войт на костер, на дым, прислушивался, не кричит ли казак. Юрко не кричал.

— Иродово племя! — и засопел от злости.

Неизвестно, как пробилась сквозь войско к пану войту старая, согнутая в крючок баба. Опираясь на палку, подняла седую голову.

— Смилуйся, пане ясновельможный! Хватит крови и горя люду несчастному. Прикажи остановить кару…

Лука Ельский повернул голову. Под тугими щеками заиграли желваки, хрустнули пальцы, сжимая ременный повод. Выпрямился в седле, глубоко захватив воздух.

— Слово мое бессильно. Рад бы выполнить твою просьбу, да не могу. Не я караю. На то воля божья.

— Хаты попалены, живность побита, — продолжала баба.

— Кто виновен? — прервал ее войт. — Я запросил бунтарей-казаков в город? Я им ворота открывал? Устелили головами болото, подлые схизматы. И чернь полегла там же. — Лука Ельский выбросил руку в сторону ворот. На пальце сверкнул золотой перстень. — Все, что пожгли и разграбили, теперь одновлять будете! Семь дней в неделю прикажу выходить, а за маемость мою златом платить велю. Бунт подняли… Господ своих побивали и святые могилы осквернили… На царя московского надеялись и подмоги ждали от него?! Не придут московиты сюда! Земля эта Речи Посполитой была вечной и останется! Запомни, что тебе сказал!

Баба не спускала тревожных, сухих глаз, слушала покорно и, когда войт замолчал, ответила:

— Не божьим веленьем младенцев бьют!

Пан Лука Ельский заскрипел зубами:

— Ты будешь меня учить, старое быдло? Вон!

Старуху схватили и швырнули так, что она осталась лежать на мостовой. И чтобы не мутила глаза, подняли, оттащили с площади и бросили во двор спаленного дома.

Пан Лука Ельский вытер платком вспотевший лоб. Он устал за день. С отвращением смотрел на виселицы, на трупы, что лежали возле них на плацу, на пылающий костер и удовлетворенно кивнул стражнику Мирскому:

— Научим!

К вечеру слуги во дворце привели в порядок несколько комнат. Усталые вошли в покои, выпили по кубку вина и без вечери улеглись в постели. А утром примчался чауш и сообщил, что из Несвижа выехал в Пинск папский нунциуш Леон Маркони. К полудню должен быть в городе. Пан Лука Ельский был рад этому известию и вместе с тем недоволен. Принимать его негде, и хлопот полно. А с другой стороны, пусть видит, как платит чернь за бунтарство и непослушание и как стоят за господа бога те, кому папа доверил беречь святые каноны.

Леон Маркони приехал в Пинск к полудню в сопровождении пятидесяти гусар. Из окна кибитки настороженно смотрел на сожженный город. Но, минуя площадь, словно не заметил ни виселиц, ни трупов казненных, ни медленно умиравших в страшных муках на кольях.

Пан войт и стражник Мирский вышли на крыльцо встречать гостя. На бледном, суровом лице папского нунциуша на какое-то мгновение задержалась улыбка и тут же исчезла.

— Слава богу! — прошептал он.

— На вечные времена! — поддержал Лука Ельский и, думая о высоком госте, не догадывался о цели его приезда.

Накрыли стол. От вин нунциуш Маркони отказался, но все же кубок поднял за столь трудную и славную победу, о которой услыхал за час до выезда из Несвижа. Прикоснулся сухими губами к чаше и, не отпив, поставил ее на стол.

— Гетман Януш Радзивилл выходит с войском под Лоев, — сообщил Маркони.

— Может быть, к зиме и покончим с бунтом. — Стражник Мирский прищурил остекленелый глаз. — Остались мелкие шайки, которые показать носа из леса теперь побоятся.

— Будет неплохо, — Леон Маркони был голоден. Он притянул поближе миску с курицей и отломал ножку. — Есть надежды, что схизмат Хмельницкий угомонится.

Войт и стражник переглянулись. До сих пор приходили дурные вести — королевское войско терпело поражение. Значит, что-то задумано. Леон Маркони не заставил задавать вопросы. Сообщил с достоинством, словно о победе:.