За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

– Если что не так – извиняйте, товарищ Данилевский! – поугрюмел шофер.

– Голову на плечах надо иметь! – назидательно произнес Данилевский, поскреб пальцами щеку. – Этот груз никогда не бывает лишним.

– Верно, товарищ Данилевский, – согласился шофер, – спасибо за науку!

– Раз от Большого Каменного моста, то значит – Боровицкие ворота. Раньше их называли не воротами, а проездной башней.

– Ага! – тускло подтвердил шофер. – У меня на бумажке именно они так и записаны – Боровицкие. Но башня ли? Ворота!

– Удивительная штука – Кремль, – оттаял Данилевский, – архиудивительная, Валя, – сказал он Пургину.

– Валяй, читай лекцию! – сказал Пургин.

– Я по Кремлю когда-то диплом в институте защищал.

Пургин удивился.

– Вот не знал!

– Материал в голове до сих пор сидит, не вытряхивается. Рассказать-то я расскажу, но ты, когда будем в Кремле, – засеки. Не то ведь когда еще тут побываем.

– Лекция – лучшее средство от мандража.

– У Боровицких ворот, кстати, находится колокольня Ивана Великого, так от ее макушки до воды, до Москва-реки значит, – более ста метров. Ничего колоколенка? Нигде в мире такой колокольни нет. Все колокольни ниже. А, Валя? Наполеон, когда отступал, под Ивана заложил порох, рванул – и обкакался, Иван Великий оказался сильнее француза и крепче пороха.

Он рассказывал еще что-то, бледный потный Данилевский тыкал рукой в окно машины, в дома, в рекламные щиты, но Пургин уже не слушал его – не мог, а Данилевский, не замечая состояния Пургина, продолжал рассказывать.

В Боровицкие ворота их не пустили – ворота были «закрыты на режим» – велели гнать в объезд, по набережной к Китай-городу, а там свернуть налево, на брусчатку – въезд на награждение ныне производится оттуда.

Через каждые десять метров стоял военный – все патрульные были сработаны по утвержденной мерке; одного роста, фигуристые, с талиями, как у осы, крест накрест перехваченные ремнями, в синих широких галифе, заправленных в козловые генеральские сапоги, с тяжелыми кожаными кобурами, плотно прижатыми к телу, с одинаково цепкими бесцветными глазами и лицами, также слепленными по кем-то подписанному и заверенному гербовой печатью стандарту, – такие лица никогда не запоминаются, сколько в них не вглядывайся.

Пургину, едва он увидел военных, захотелось выскочить из машины. Он едва сдержал себя – сцепил зубы, перестал дышать. Все-таки годы, проведенные на диване, сказались: портвейновое время, разделенное на двоих с Корягой, тоже было не лучше – худой мосторговский портвешок делает человека храбрым на пару часов, не больше, потом Пургина и Корягу охватывал страх и они начинали слушать улицу, подъезд, лестничную площадку, «вычислять» шаги – свои это или чужие? – юг малость скрасил прошлое, дал Пургину возможность привыкнуть к тому, что есть другая жизнь, но юга было слишком мало.

Оформление въездных пропусков заняло немного времени, и «эмка» «Комсомольской правды» пристроилась в хвост небольшой колонны. В открытое окошко заглянул хмурый военный в энкаведешной красно-голубой фуражке:

– Оружия нет?

Данилевский, словно бы испугавшись чего-то, быстро-быстро затряс головой.

– Нет!

– Всякое может быть, – ровным деревянным голосом произнес военный, – случается, что забывают на работе оставить, а с оружием в Кремль нельзя. Если есть – сдайте!

– Нету, нету у нас оружия, товарищ, мы – журналисты, мирные люди, – совсем обмяк Данилевский. – Наше оружие – перья. И… – он покосился на Пургина, – вот этот товарищ – Герой Советского Союза. Но и он без оружия.

– Пошел! – разрешил энкаведешник шоферу.

«Дурацкие какие у них фуражки, – пытаясь справиться с самим собой, с буханьем в груди и путом, думал Пургин – он силком рождал в себе мысли, боролся с собственной квелостью, с отупением, с тем, что он сделался каким-то пластмассовым, эбонитовым, плексиглазовым, неживым, – сами дураки и фуражки у них дурацкие: голубые с красным. Как колпаки у клоунов!»

А ведь самыми жестокими людьми на свете бывают клоуны – милые коверные артисты, призванные смешить детей, – за ребенком, глядишь, смеется и взрослый, только вот смех ребенка всегда бывает одинаков, а взрослые смеются по-разному: один без задней мысли, безобидно, а другой нашпигован задними мыслями, как гусь антоновкой, весь из скрытых фиг – и когда клоун выбирается наверх, к кормилу, тем, кто оказывается внизу, под ним, бывает худо. Из клоунов всегда рождаются диктаторы. Есть исключения, но они редки.

Поэтому кто-то очень точно придумал энкаведешникам фуражки. К месту, как принято говорить у простых людей.

Даже шоферу стало жарко, он вытер пот со лба. Данилевский присмирел и тоже вытерся – почему-то люди в таких случаях всегда обильно потеют, словно бы что-то чувствуют или перестают управлять собою. Противно. У Пургина пот капал на резиновый пол машины даже с ладоней. Он повернул руки пальцами вниз, отвесно, и пот начал капать с пальцев.

Ворота оказались глубокими, темными, мрачными. Въездные пропуска проверил командир с винтовкой, помял их в кулаке и отдал с какой-то странной неохотой:

– Проезжай дальше!

У второго поста въездные пропуска отнимал мощный человек с квадратным лицом и складывал их в изящную командирскую планшетку. Он взял пропуск у водителя, впился глазами в его лицо, с полминуты изучал, потом перешел к окну второго сиденья, где располагались Данилевский и Пургин, протянул руку и требовательно пошевелил пальцами.

Данилевский отдал ему свой пропуск. Последовала та же процедура: проверяющей изучил пропуск, потом лицо Данилевского, словно на пропуске имелась фотография, и он тщательно сверял ее с подлинником, – Данилевский готовно вытянулся перед энкаведешником, развернулся в полный фас, и проверяющий потребовал:

– Документ!

– Сейчас, сейчас, – засуетился, задышал мелко Серый, достал из кармана кожаную книжицу «Комсомолки», рядовые сотрудники газеты ходили с клеенчатыми и тряпичными корочками, командный состав, члены редколлегии – с кожаными. – Вот!

Проверяющий взял удостоверение, изучил, вернул Данилевскому, перевел взгляд на Пургина, шевельнул пальцами, и у Пургина противно заныло под ложечкой. Он беззвучно втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, отдал пропуск и онемевшими, ставшими совсем чужими руками с трудом расстегнул пуговку нагрудного кармана на гимнастерке, достал удостоверение – оно у Пургина тоже было кожаным, командным – главный раскошелился, выдал по случаю того, что Пургин стал Героем, а раньше удостоверение у Пургина было тряпичным, из красного полотна, наклеенного на картон, с черным типографским тиснением. Проверяющий снова пошевелил пальцами, требуя удостоверение.