За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

Пургин согласно наклонил голову: бог теперь один, без всяких там заместителей, святых, ангелов и архангелов. Остальные, даже члены сталинского правительства, – обычные смертные.

– Сапоги… не жмут? – Главный критически оглядел начищенные до лакового сверка сапоги Пургина.

– Не жмут.

– Ты их сегодня это… чистил?

– Чистил.

Брюки украшала острая, жесткая складка – о нее обрезаться было можно, складка напоминала лезвие ножа.

– А галифе гладил?

– Гладил.

В другой раз любой человек, задающий такие вопросы, надоел бы Пургину, и он бы послал его куда подальше, в том числе и главного, но не сейчас – Пургину было понятно все – и мельтешение главного, и его обидная придирчивость, и вопросы, которые задать может только отец лоботрясу-сыну, с невымытым носом собирающемуся в школу, и затихшесть редакционных клерков, в которой было что-то оскорбительное, словно Пургина провожали в последний путь, – Пургин все принимал, все сносил, всему находил оправдание. Еще сегодня он уязвим, смертен – завтра он уже будет другим, завтра сможет даже открыто поехать на сварливую пристань своего детства, в дом, где когда-то жил – не так, как в прошлый раз, когда он таился, и никто ничего ему не скажет, ничего не сделает. Осталось несколько часов, чтобы перейти из одного состояния в другое – переползет он через нейтральную полосу и станет небожителем.

А с другой стороны, вся наша жизнь подчинена мелочам, тому, начищены сапоги или нет, подшит ли подворотничок, есть ли в кармане платок и не сыро ли на улице? Человек – потрясающе мелочное существо, сделать его счастливым можно, только убрав всякие неудобства. Как же быть с высшим предназначением гражданина?

– Ну-к, поворотись-ка, сынку, – потребовал в очередной раз главный, – хочу посмотреть, как сидит на тебе гимнастерка, – развернул Пургина спиною к свету, удовлетворенно крякнул – сшитая из сиреневого командирского коверкота гимнастерка сидела на Пургине лучше не надо – была подогнана миллиметр в миллиметр, такие гимнастерки кроят только в кремлевских пошивочных и носит их высший начальственный состав РККА. – Теперь иди, речью займись. В помощь тебе никого не дать?

– Спасибо, сам справлюсь!

Но через пять минут в комнату к Пургину врывался всклокоченный Данилевский, привычно протирал пальцами очки, потом тер серебряною медаль, привинченную к кожаному борту пиджака, чтобы лучше блестела.

– Свихнуться можно! – жаловался он. – Оказывается, на фотоаппарат надо два пропуска – въездной и выездной. И на меня два пропуска. И на машину с шофером! Итого восемь пропусков. Сумасшедший дом! А ты чего строчишь? Заметку в номер?

– Речь!

От этого сообщения Данилевский приподнимался на цыпочки и больше не шумел, говорил только шепотом:

– Ну-ну!

Побыв немного у Пургина, он задом пятился к выходу, задом открывал дверь и исчезал, чтобы через пять минут появиться снова.

Серый выступал в своем репертуаре.

Время в этот день тянулось удручающе медленно – Данилевский измаялся, главный измаялся, Пургин тоже измаялся – и настолько, что у него начали ревматически болеть кости, их ломило, словно у столетней старуха, сердце колотилось так громко, что случалось, он не слышал говорящего – все заглушал частый бойкий стук, ледяной зверек, свернувшийся глубоко внутри, распространял вокруг себя холод.

В очередной свой приход Данилевский сказал:

– Черт, забыл! Тут странная телеграмма пришла, перед самым твоим приездом. Ее отбили, когда ты в поезде находился. Вот телеграмма, – Данилевский достал ее из кармана, отдал Пургину, – очень странная, более странной телеграммы я не встречал.

Пургин развернул серый бланк с плохо пропечатанными линейками, на которые была наклеена телеграфная лента. «Дельфин не выдержал разлуки покончил собой». Подписи под текстом не было.

– Что она хоть означает, можешь сообразить? – спросил Данилевский.

– Нет.

– Дельфин какой-то!

– Дельфин, дельфин… – Пургин пожал плечам, хотя сразу сообразил, что дельфин – это бесшабашный верткий, схожий с огромным веселым пескарем дельфиненок из санатория – спасенный им «крестник», который остался вместе с прежним Пургиным в прошлом.

Он расправил телеграмму пальцами и бережностью, трогательной аккуратностью своих движений заставил Данилевского задать вопрос вторично:

– Ну что, вспомнил?

Пургин покачал головой:

– Нет.

– Да плюнь ты, – Данилевский хлопнул его по плечу, выбрось из головы, – баба какая-нибудь, которую ты за умение плавать прозвал Дельфином! Не скрывай и не стесняйся. На курорте это каждому положено. Хотя самоубийство… Что, такая горячая любовь была? До гроба?

– Я же сказал, Федор, что не знаю.

– Ну да, самоубийство – это иносказательное… Рассталась, значит, с тобой навсегда, из записной книжки вычеркнула, из памяти выплеснула, – Данилевский неожиданно смущенно захихикал и задом удалился из комнаты. – Оно и лучше! – выкрикнул он из коридора.

Наступил вечер. Пора было ехать в Кремль. От ожидания устали уже все – устала вся «Комсомолка». Главный напоследок вызвал к себе Пургина.

– Ну-к, поворотись-ка, сынку, в последний раз! Все ли в порядке?

– Все в порядке, – устало ответил Пургин.

– A ты не перечь, поворотись, раз требуют.

Пургин неохотно подчинился.

– Можно ехать, – наконец разрешил главный.

По торжественному случаю черная редакционная «эмка», на которой ездил только главный, была вычищена, вылизана, она блестела до того ярко, что от боков ее отпрыгивали солнечные зайчики, даже резиновые скаты, не самые новые, со стершимся рисунком и седыми боковинами, и те выглядели так, что в них можно было смотреться.

– В какие ворота поедем, выучил? – строго, становясь сразу незнакомым и важным, этаким официальным человеком из присутствия, поинтересовался у водителя Данилевский, располагаясь поудобнее на заднем сиденье.

Шофер глянул на него в навесное зеркальце.

– Выучил, Федор Ависович, – в те самые, в которые сам товарищ Сталин въезжает, с красной звездой на шпиле.

– Звезды в Кремле есть только на башнях, на воротах их нет.

– В те, куда с Большого моста въезжают, от Дома Правительства. Где Тухачевский жил.

– Я тебе покажу Тухачевского! – не удержавшись, воскликнул Серый, схватился рукою за щеку, будто у него болел зуб. – Ты чего мелешь? Не было никогда такого человека!

– Если что не так – извиняйте, товарищ Данилевский! – поугрюмел шофер.

– Голову на плечах надо иметь! – назидательно произнес Данилевский, поскреб пальцами щеку. – Этот груз никогда не бывает лишним.