Великий океан - Иван Фёдорович Кратт

В горнице уже темнело, свечу умышленно не зажигали. Неторопливо и тщательно он прочитал написанное, немного подумал, так же не спеша, чуть прихрамывая, вернулся к столу и, взяв перо, добавил внизу текста: «По сему обязательству сохранить верность подписуюсь свято и нерушимо». Затем передал перо Лещинскому.

— Тебе и начинать первому.

Даже теперь ему полностью не доверяли... Лещинский понял, что Наплавков испытывает его до конца. Но он не показал и виду, что догадался о тайных мыслях гарпунщика. Обмакнув перо, Лещинский поднялся и, словно взволнованный торжественным моментом, медленно и решительно вывел на бумаге свое имя.

— Да поможет нам святая Мария, — сказал он молитвенно.

Пока расписывался Наплавков, Лещинский снова услышал скрип лестницы, и на мгновение у него остановилось сердце. Сейчас... Еще подпись Попова... Пора.

Он схватил кружку с остатками рома, хлебнул и, держа посудину в руках, торопливо и громко затянул первую строчку условной песни:

Шумит свирепый огнь, костер уже пылает...

— Сдурел? Тише! — шикнул на него удивленный гарпунщик, а Попов, кончавший приписку, на минуту поднял голову.

«В свидетельство сего подписано вольным их желанием, — сочинил он в конце обязательства, — и при всем обществе означенного числа, которые объяснены в сем списке имена, в том свидетельствую и подписываюсь будущий хорунжий Иван Попов...»

Хорунжим так и не довелось ему стать.

После окрика Лещинский притих, обернулся и, представляясь совершенно опьяневшим, закончил, размахивая кружкой:

И предо мной смерть бледная стоит...

Он заметил, что Попов наконец расписался.

И предо мной...

Тогда распахнулась дверь. Четверо караульных солдат с ружьями в руках ворвались в комнату. Лещинский успел заметить, как вошедший за ними правитель выстрелил из пистолета. Потом слышались только сопенье и стук прикладов да короткий крик ярости Попова, пытавшегося порвать бумагу.

Наплавкова не было слышно совсем. Бледный, с пистолетом в руке, стоял он в углу за столом... Пистолет был заряжен, но гарпунщик не стрелял. Теперь все равно, да и поздно. Караульные окружили дом, толпились на лестнице... Он молча, беспрекословно отдал оружие.

Арестованных стащили вниз. Тут же в караульне надели на них кандалы. Оглушенных, измученных отвели в каземат, выдолбленный в скале над морем.

Вместе с заговорщиками Баранов приказал схватить и Лещинского. Правитель оценил предателя. Но по дороге, вырвав мушкет из рук караульного, Лещинский бежал из крепости.

А наутро, недалеко от жилья Кулика, нашли убитого Павла. Он лежал на берегу озера, неподвижный и уже окоченевший. Кровь впиталась в песок, засохла на новом кафтане, который он надел, чтобы пойти к Наташе. Павел был убит выстрелом в спину.

Кругом людских примет не было. Лишь в одном месте, у крутого каньона, сохранился след индейской пироги. Дозорные с редута св. Духа слышали ночью плеск весел.

Глава девятая

Снова жгли плошки, звонили колокола. Ананий торжественно служил обедню, сам вынес большую просфору, вручил ее имениннику. Архимандрит получил наставление из Петербурга, ясно указывавшее на необходимость беспрекословного подчинения правителю.

Сегодня, двадцать третьего ноября, торжественный день, еще один итог прожитого. Годы ушли незаметно, один за другим, из них сложилась жизнь. Почти полвека остались там, на старой родине, — простое, забытое время. И, может быть, самое счастливое. Кто скажет, что был уже самым счастливым? Мудрость жизни в движении, в бесконечном, неповторимом. И невозвратном.

...Кричал ворон. Птица, господствующая всюду. Везде слышны его дикие, резкие крики. Словно какой вещун. Меж островками давно уже село солнце, день был погожий и ясный, зеленела над водой узкая кромка. На минуту блеснули паруса шхуны, уходившей в Охотск. До весны ни одно судно не заглянет в порт. Поздней осенью дуют муссоны, ветер настолько силен, что сбивает в пропасть вьючный скот.

На корабле отправлены узники. Правитель сам допрашивал их в каземате, и заключенные сознались во всем. И все как один бесхитростно жалели Павла. Бумагу, порванную Поповым, удалось сложить и склеить.

За Лещинским снарядили погоню. Отряд повел старый траппер, сам предложивший найти злодея. Суровый и прямодушный старик пришел в крепость и впервые заговорил без приглашения.

— Одной мы крови, — сказал он стеснительно. — Пойду... Сбереги дочу.

Но Наташа тоже ушла с ним.

Угрюмо ходили по крепости люди. Притих Лука, надолго заперлась в своей горенке Серафима, потом в первый раз ушла в церковь и всю ночь лежала пластом на холодном полу. Ананий так и оставил ее распростертой ниц перед темным ликом Христа.

Понемногу все забывалось. Готовили новую партию на промыслы в Якутат, вернулись из Хуцновского пролива алеуты. Нанкоку удалось загарпунить небольшого кита, и князек от удачи и хвастовства горланил на берегу песни и требовал бочонок рому.

— Сам Александра Андреевич пускай несет, — пыжился он. — Пить вместе будем... Может, дам ему, а может, и нет.

Баранов послал ему ковш холодной воды и приказал немедля явиться. Князек с перепугу выпил всю воду, но к правителю идти побоялся и два дня отсиживался на верфи.

Приходил с повинной Ананий. Сварил в котелке над огнем камина малиновый пунш, поиграл на органчике, якобы невзначай справился о бунтовщиках, вздыхая скорбел о Павле. Правитель не отвечал, говорил мало и хмуро. Не такого гостя хотел бы он видеть. Пронырливый поп тронул слишком свежую рану.

После ухода архимандрита Баранов достал письмо, полученное от Кускова уже из Калифорнии.

Помощник поздравлял «с ангелом», кланялся Павлу, Лещинскому, Серафиме, Луке и даже Ананию. Никого не хотел обидеть. Потом сообщал о благополучном прибытии в залив Румянцева, о свидании с испанцами и «допрежь всего с тамошними монахами и владетелями соседственных мест, как и велел ты, Александр Андреевич».

«А еще встретили они нас отменно, кланялись за подарки, а губернатор был попервоначалу расстроен и дивился нашему прибытию. Однако места тут есть добрые, селиться и крепостцу с батарейкой ставить можно, и люди кругом есть — индейцы бодегинские и прочие народы особого разговора, коих мы прозвали дальновскими, далече живут от моря. Индейцы сии весьма черны видом и нелюбопытны, волосы жесткие, завязаны травинкой, ходят голые, а девки ихние прикрывают стыдные места шкурками коз. Лица и груди до пояса изукрашены татуировкой, наибольше синего цвета. Живут в бараборах из жердей и коры, а летом куст посередине вырубят, сверху свяжут лыком, вроде шатра выходит. Оружия нашего нету, больше пики да стрелы, хотя воюют свирепо и дикие при сем поют песни. Одну сказали мне отцы