Заполье - Петр Николаевич Краснов

Это ничего, ничего…

— А что, нужно? Для пользы делу?..

— А для всяческой пользы, — впервые, кажется, улыбнулся, степлил морщины свои Сечовик, глядя ласково, и у него даже сердце стукнуло неровно: до чего похож в улыбке на брата, на Василия… Бывают же лица, похожие лишь в движеньи каком-то одном, в выражении, как этой вот прищуркой бесхитростной, беспомощной даже, какая у снявших очки близоруких людей появляется, а вдобавок и щербинкой — почти той, памятной… — И для весу, конечно, тоже. Пожалуйте паспорт.

— Что? — не сразу понял, очнулся он. — Какой паспорт?

— Ваш. А вот здесь, в формуляре, данные напишите свои и подпись. Для регистрации паспорта нужны, завтра иду.

— Тогда уж и Гашникова включите, попросите. Давайте-ка я звякну ему, сведу вас. Прямо сейчас и зайдете к нему в контору, тут недалеко. Незаменимый совершенно человек, универсал. В Малаховом церковь деревянную поставил, сам и прорабствовал, и углы рубил… и обрамленье иконостаса, да, тоже вырезал сам. На все руки, одним словом, что топором, что рейсфедером…

— Да? Ну, такой-то позарез нужен — спасибо, звоните. Так, говорите, топором… — Сечовик крутнул шеей, будто ему ворот тесен был, усмехнулся. — Да вот — анекдот не анекдот один есть, вроде свежий… хотите? Я, вообще-то, не любитель, не мастак их рассказывать, а… Значит, прижало как-то Ивана с деньгами — уж извиняйте, без Ивана не обойтись… Позарез нужны, а к кому? Приходит к Мойше: так и так, мол, десятку в долг. Или сотню там. Тот ему условия: во-первых, залог, во-вторых — если через месяц долг не вернет, то еще сотню отдать, в виде процента. Ну, тому деваться некуда, согласился, спрашивает: а чего в залог-то? А что у тебя есть? — это Мойша ему. Да ничего нету, мол, топор один, каким зарабатываю. Беда с вами, еврей говорит, одно разоренье вас жалеть; ну, неси хоть топор. Принес Иван топор, отдал, а тот ему сотню отмусолил…

— Неправда, — буркнул Базанов. — Пачку не покажет. Загодя отложит — сотню ли, мильен.

— А верно… В общем, дает бумажку, а потом и говорит. Слушай, говорит, Иван, я ж знаю, за месяц долг ты мне все равно не отдашь… так ведь? Так, отвечает Иван, где ж их скоро взять, деньги такие. Их еще заработать надо. Ну, давай тогда, жид говорит, так сделаем: ты мне эту сотню, как процент, прямо сейчас и отдашь… все равно ж отдавать. Так уж и быть, выручу тебя, соседи мы как-никак. А долг, само собой, вернешь, когда деньги появятся — лады? — Рассказывая, он еле сдерживал улыбку, бесцветные губы его подрагивали, непроизвольно расползались, ту щербинку выказывая и что-то прикровенное, из его давнего, должно быть, ребяческого еще. — По рукам? Ну, отдал назад сотню Иван, идет к себе и думает: ни хрена себе — ни денег, ни топора, да еще и должен остался…

И сам же, первый дребезжащим смешком залился, откинувшись на спинку стула и по коленям руками хлопнув… Да, первого поколения, нашего, тут не обманешься, даже и возраст здесь ни при чем. И вот учены вроде, достаточно системные знания получили, и сметливы, и не без характера, энергетики немало тоже… чего не хватает? Даже и в малость чудаковатом этом, но неуемном и упорном, едва ль не фанатичном человеке с его идеалами былыми, наполовину в желчь уже перекипевшими, и иллюзиями новыми, нынешними — не говоря уж о массе рядовой образованческой, загнавшей себя в обыванье беспросветно-актуальное, сегодняшнее только, за которым будущего просто не будет… Трезвости предельной к себе и миру? Да, взрослости. Простой, казалось бы, зрелости не хватает нам, то есть способности видеть все таким, как оно есть на деле, всего-то… Отроческая какая-то аберрация зрения — отрока хоть искреннего, но явно ведь неуравновешенного, в разуме не устоявшегося, в собственной воле и собранности, до глупости порой доверчивого к чужой лжи, к чуждому… не так? Так ли, не так — перетакивать не будем, как отец говаривал. Видно, на самом деле молоды мы как народ, и ничего-то с этим не поделаешь даже и в лучших наших, глубочайших умах; как не вспомнить хотя бы Федора Михайловича речь на открытии памятника гению другому, который «наше все», — и удручающее наивный тот, мало сказать — преждевременный «детский крик на лужайке», эйфория подростковая та, которую и сам здраво-ироничный в серьезных вещах Пушкин едва ли бы одобрил. Ну, «блажен, кто смолоду был молод…» И вот ведь как-то не состарили беды превеликие, и мало в чем здравости прибавили тоже, скорее уж наоборот, лишь проредили теперь беспощадно и покривили, распустили, расслабили… Из подростковости не выберемся никак, по кругу замкнутому тащимся, это и есть смута.

— Главное, без топора, — сказал Базанов, не сразу и неохотно усмехнувшись, — с производством разваленным. Чем не схема займов нынешних… Голову обить этому Ивану.

— Нет, но жид-то!.. — Уже и отсмеялся он, а глаза, слезкой невольной подернутые, счастливы еще были, он вытирал их, головой крутил. — Это ж додуматься! Ах, паразиты — ну головастые до чего!..

15

Отчего-то не переносила жена весну и объяснить вразумительно этого не могла или не имела желанья: не знаю…грязь эта, дрянь всякая, вонь… сам же говоришь: вся демократия вытаяла… Терпеть не могу. И на возраженье, что это старая уже, прошлогодняя грязь, природной уборке подлежащая и очищенью, недолог век ее, — раздражалась: грязь есть грязь — всякая; да и вообще малоприятна, дискомфорт какой-то… В конце концов, и Пушкину она не нравилась — читал, надеюсь? Ну, не запрещать же тебе надеяться, это ж и… жестоко было бы, усмехнулся он — над тем еще усмехнулся, что взялись отчего-то в последнее время подозревать, пытаться уличать его в нечтении…. И что чтение? Пожалуй, много можно вычитать у жизни; но это уж потом, после, когда за вереницей буковок различаться стали помалу их смыслы высокие и таинства никому не заказанные, души претворенные чьи-то, донельзя живые, до невероятия. А попервоначалу-то просто жизнь была сама, метельная белая темень за окошком, нетерпеливо-беспомощное ожиданье ее, весны, и отца-матери с невылазной колхозной работы, братца из школы… да, подпевавшая в печной трубе твоей тоске метель, по избам запиравшая малых и старых, без батожка двери подпиравшая. Не городской же девочке, в самом деле, это понять. И уже после досталось зимних незатейливых радостей, потаенно переливающихся, мерцающих