Второго Рима день последний - Мика Валтари

одиночеством и тяжело страдая от него, ОНА пришла. Пришла сама. По собственной воле. Анна Нотарас. Моя любимая.

Я узнал её по лёгким шагам, по дыханию.

– Иоханес Анхелос,– прошептала она. – Ты спишь?

Она вложила свои холодные пальцы в мои ладони, легла рядом со мной. Нос и губы её были холодными, а щека рядом с моей щекой горела.

– Прости,– прошептала она. – Прости меня, любимый! Я не знала, что делаю. Не знала, чего хочу. Ты жив?

– Конечно, жив. Я крепкий. Сорняки не гибнут.

– Земля содрогается,– сказала она. – Стены лопаются. Смерть воет по ночам нескончаемо тысячами голосов. Никто не может знать, что такое война пока её не увидит. Когда турки ночью напали на нас, я молилась за тебя, как не молилась ещё никогда. Я клялась обуздать своё самолюбие, свою злость, свою гордость, если только дано мне будет снова увидеть тебя.

Я ненавидела тебя много дней, может, целую неделю,– сказала она. – Опомнилась, только когда загремели пушки, так что все стены в монастыре дали трещины. И вот теперь я здесь, ночью, в темноте, наедине с тобой. Я поцеловала тебя. Грех на мне. И грех на тебе.

– Со мной было то же самое,– признался я и обнял её за плечи. Они были хрупкими и нежными под одеждой. Я чувствовал гиацинтовый запах её щёк. После пережитого напряжения и страха, она вдруг начала смеяться. Хохотала как маленькая девочка, не в силах остановиться, хотя и прижимала к губам свои ладони.

– Чему ты смеёшься?– спросил я с подозрением. Истерзанный болью этой любви, я вдруг подумал, что она всегда делает из меня дурачка и наслаждается моим унижением.

– Потому что я счастлива,– смеялась она, напрасно сжимая пальцами губы. – Так безумно счастлива! Я не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как ты комично выглядел, удирая от меня с доспехами подмышкой.

– Это не от тебя я убегал, а от себя. Но убежать не смог. Ни на стене, ни в Блахернах, ни во сне, ни наяву. Каждую минуту ты незримо была рядом со мной.

Её мягкие губы приоткрылись под моими губами. Задыхаясь, она шептала мне о любви. В своей страсти, нет, в своей боли, она всё теснее прижималась ко мне, гладила мои плечи, спину, будто навсегда хотела удержать моё живое тело в памяти своих рук.

Потом я лежал рядом с ней, опустошённый, спокойный, совершенно холодный. Я сорвал её цветок, и она позволила, чтобы это произошло. Теперь она стала женщиной без чести. Но я люблю её. Люблю такой, какая она есть. Люблю даже её капризы.

Через несколько минут она тихо прошептала мне на ухо:

– Иоханес Анхелос, тебе не кажется, что так будет лучше?

– Случилось самое лучшее,– произнёс я, чувствуя тяжесть наваливающегося сна.

Она беззвучно засмеялась и прошептала:

– Всё так просто, так легко, так естественно. Это только ты всё путаешь и усложняешь. Но теперь я счастлива.

– Не жалеешь….– сказал я сквозь сон только чтобы не молчать.

Она удивилась:

– Чего мне жалеть? Теперь ты больше никогда от меня не убежишь. И мне хорошо. Если бы ты на мне сейчас женился, то не было бы никакой гарантии. Ведь ты уже бросил одну жену. Но после того, что ты со мной сделал, совесть твоя не позволит тебе так просто меня оставить. Я тебя уже достаточно хорошо знаю, хотя ты и считаешь себя, бог знает каким матёрым, мой любимый.

Я был преисполнен благостным покоем, и не было у меня сил задуматься над её словами. Её голова лежала на моём плече, её губы касались моего уха, её волосы щекотали мою шею, и я вдыхал гиацинтовый запах её лица.

Я положил руку на её обнажённую грудь и глубоко уснул. Впервые за много дней я спал без сновидений.

Я спал долго. Не проснулся, когда она уходила. Не проснулся даже, когда выстрелило большое орудие, призывая турок к утренней молитве. Солнце стояло уже высоко, когда я очнулся. Чувствовал себя отдохнувшим, обновлённым, счастливым.

Она ушла, когда я спал. Так было лучше. Я не хотел, чтобы нас видели вместе. Я знал, что смогу её найти. Весёлый и свободный как никогда раньше, я отправился съесть обильный завтрак. Потом, не надевая доспехи, даже не перепоясавшись мечом, в моей скромной латинской одежде, смиренный, как пилигрим, я направил свои шаги в монастырь Пантократора.

В монастыре мне пришлось ждать несколько часов, потому что монах Геннадиус предавался набожным размышлениям. Всё это время я молился перед святыми иконами в монастырской церкви. Я просил об отпущении грехов, погружённый в мистический мир моей души. Я знал, что у бога своя мера греха, отличная от людской.

Когда монах Геннадиус меня увидел, он нахмурился и вперил в меня свой пламенный взгляд.

– Чего тебе надобно, латинянин?– спросил он.

Я начал говорить:

– Когда я был молодым, в монастыре Атоса мне приходилось встречать людей, которые отреклись от римской и вернулись в греческую церковь, чтобы посвятить жизнь богу и участвовать в богослужениях по древнему обычаю церкви Христа. Мой отец умер, когда я был ещё ребёнком, но из его бумаг я узнал, что он был греком из Константинополя. Он изменил своей вере, женился на венецианке и последовал за Папой в Авиньон. Мой отец жил в Авиньоне и получал пенсию из казны Папы до самой своей смерти. Там же родился и я. Но всё это было лишь блуждание. Теперь, когда я прибыл в Константинополь, чтобы умереть на его стенах, сражаясь с турками, я хочу вернуться к вере моих предков.

Религиозный огонь так ослепил его, что он не слишком внимательно прислушивался к моим словам, за что я ему был благодарен, ибо не хотел отвечать на вопросы, которые могли бы возникнуть у человека более внимательного, Он же, лишь вскричал обличительно:

– Зачем же ты сражаешься против турок вместе с латинянами? Даже султан лучше кесаря, признавшего Папу.

– Не будем об этом спорить,– попросил я. – Лучше исполни свой долг. Ты будешь пастырем, который на плечах своих приносит заблудшую овцу обратно в стадо. Не забывай также, что и ты сам после долгого раздумья подписался под унией. Мой грех не больше твоего.

Левой рукой он поднял правую, которая, как я только в тот момент заметил, была парализована, и с триумфом сказал:

– День и ночь я