Штамм Закат - Чак Хоган

Фет с изумлением увидел, что три простые фигуры, со­единившись вместе, образовали незатейливо выполнен­ный знак биологической опасности:

— Но это же символ... Я знаю его по работе. Мне кажет­ся, этот значок придумали в шестидесятые...

— Все символы принадлежат вечности. Они существуют еще до того, как привидятся нам в снах...

— Но как же вы...

— О, да ведь мы и без того знаем это, — сказал Сетра­кян. — Мы всегда все знаем. Мы не делаем открытий, не узнаем что-то новое. Мы просто вспоминаем то, что забы­ли. — Он указал на символ. — Это предупреждение. Оно дремало в нашем сознании и вновь пробудилось только те­перь — потому что приближается конец времен.

Фет окинул взглядом свой рабочий столик, которым те­перь завладел Сетракян. Старый профессор эксперимен­тировал с фотографическим оборудованием. Объясняя свои действия, он заявил, что «проверяет технику метал­лургический серебряной эмульсии». Фет ничего не понял в этом объяснении, но, судя по всему, профессор знал, что делает.

— Серебро, — сказал Сетракян. — Аргентум по-латыни. Так называли его алхимики древности. Они представляли его вот этим символом. — Профессор снова ткнул пальцем в бумагу, указывая Фету на изображение полумесяца.

— А это, в свою очередь, Сариэль, — сказал Сетракян, Предлагая Василию взглянуть на гравюру, изображающую архангела. — В некоторых Енохианских текстах он фигури­рует как Аразиаль, Асарадель. Эти имена слишком похожи на Азраэль или Озриэль...

Когда Сетракян положил гравюру рядом со знаком био­логической опасности и алхимическим символом полуме­сяца, возник поразительный эффект: получилась своего рода стрела времени. Рисунки, совместившись, задали на­правление. Стрела указывала на цель.

Сетракян, разволновавшись, почувствовал прилив энергии. Его мысли метались, словно гончие, почуявшие след.

— Озриэль — это ангел смерти, — сказал профессор. — Мусульмане описывают его так: «...тот, кто о четырех ли­цах, о многих глазах и многих ртах. Тот, кто о семидесяти тысячах ног и четырех тысячах крыл». И у него столько же пар глаз и столько же языков, сколько людей на земле. Но, видите ли, это говорит только о том, что он может размно­жаться, воспроизводить и распространять себя...

У Фета голова пошла кругом. Надо было сосредоточить­ся. Сейчас его больше всего заботило, как бы наиболее безопасным образом извлечь кровяного червя из вампир-ского сердца, хранившегося у Сетракяна в запечатанной стеклянной банке. Старик уже выстроил на столе ультра­фиолетовые лампы, питавшиеся от батареек, — они долж­ны были ограничить передвижения червя. Все, казалось, было готово: вот банка, совсем рядом, в ней пульсирует мышечный орган размером с кулак, — и тем не менее имен­но сейчас, когда пришло время, Сетракяну меньше всего хотелось кромсать злополучное сердце.

Профессор наклонился поближе к банке, и из сердца тут же выметнулся похожий на щупальце отросток: на его кончике был присосок — ни дать ни взять крохотный рот, — который мгновенно приклеился к стеклу. Эти кровяные черви были знатные прилипалы. Фет знал, что старик уже-много десятилетий кормил уродливую тварь капельками своей крови, нянчил ее, и в процессе этого пестования у профессора сформировалась какая-то жуткая, даже суе­верная привязанность к червю. Возможно, это было даже до некоторой степени естественно. Но в той нерешитель­ности, которую сейчас проявлял Сетракян, помимо чистой меланхолии, была и еще какая-то эмоциональная состав­ляющая.

Это больше походило на глубокую печаль. Или на край­нее отчаяние.

И тут Василий начал кое-что понимать. По временам — это всегда было глубокой ночью — он видел, как старик, кормя червя, обитающего в банке, разговаривал с ним. Сидя рядом, при свете свечи, старик разглядывал сердце, что-то нашептывал ему и гладил холодное стекло, за кото­рым таилась нечестивая тварь. А однажды — Фет мог по­клясться в этом — он услышал, как старик что-то напевает. Сетракян пел тихо, на каком-то незнакомом языке — явно не армянском, как следовало бы из его фамилии, — и это была, похоже, колыбельная...

Старик почувствовал, что Фет смотрит на него.

— Простите меня, профессор, — сказал Василий. — Но... чье это сердце? Та история, что вы нам рассказали...

Сетракян кивнул, понимая, что он разоблачен.

— Да... Якобы я вырезал это сердце из груди молодой вдовы в одной деревушке на севере Албании? Вы правы. То, что я вам поведал, не совсем правда.

В глазах старика сверкнули слезинки. Пока длилось мол­чание, одна из них упала, и, когда Сетракян наконец заго­ворил, он понизил голос до самого тихого шепота — как того и требовала история, которую он начал рассказы­вать.

ТРЕТЬЯ ИНТЕРЛЮДИЯ Сердце Сетракяна

В 1947 году Сетракян, практически без средств к существо­ванию, оказался в Вене. В таком же положении, как и он, были многие тысячи других людей, оставшихся в живых по­сле Холокоста. Сетракян поселился в советской зоне окку­пации. Ему удалось даже преуспеть — он начал покупать, чинить и перепродавать мебель, извлекаемую теми или ины­ми способами из бесхозных складов и владений во всех че­тырех оккупационных зонах города.

Один из клиентов Сетракяна стал также его наставником. Это был профессор Эрнст Цельман, принадлежавший к очень узкому кругу переживших войну — и оставшихся в Ев­ропе — членов «Винер Крайс», «Венского кружка», философ­ского общества, сформировавшегося в 1920-е годы и пре­кратившего существование после захвата Австрии нацист­ской Германией. Цельман вернулся в Вену из изгнания; боль­шая часть его семьи погибла в лагерях Третьего рейха. Про­фессор испытывал огромную симпатию к молодому Сетра-кяну. В Вене, городе, исполненном боли и молчания, во времена, когда говорить о «прошлом» и обсуждать нацизм считалось гнусным и отвратительным, Цельман и Сетракян находили великое утешение в компании друг друга. Профес­сор Цельман позволял Аврааму беспрепятственно брать лю­бую литературу из своей обширной библиотеки, и Сетракян, будучи холостяком, ктомуже страдающим бессонницей, по­глощал книги быстро и систематизированно. В 1949 году он впервые подал заявление о приеме на философский курс, а спустя несколько лет Авраам Сетракян уже занял пост адъюнкт-профессора в сильно раздробленном после войны и пока еще очень доступном Венском университете.

В начале 1960-х Сетракян получил солидную материальную поддержку от финансовой группы, возглавляемой Элдричем Палмером из США, промышленным магнатом, известным как своими инвестициями в американской оккупационной зоне Вены, так и пристальным интересом к оккультизму. После это­го влияние Сетракяна сильно возросло, а его коллекция объ­ектов материальной культуры резко увеличилась, увенчавшись драгоценной находкой — тростью с набалдашником в виде волчьей головы, той самой тростью, которая когда-то принад­лежала таинственно исчезнувшему Юзефу Сарду.

Впрочем, определенные открытия и определенные резуль­таты, полученные в той области, которой они оба занимались, в конце концов убедили Сетракяна, что его интересы и инте­ресы Папмера не очень-то совпадают. Более того, конечная цель Пал мера была, в сущности, полной противоположностью намерениям Сетракяна выследить вампиров и разоблачить их дьявольский заговор, — и это повлекло за собой крайне не­приятный, даже опасный разрыв отношений.

Авраам, конечно же, знал, кто был тем человеком, кото­рый впоследствии распространил слухи о его романе со сту­денткой, приведшие к устранению Сетракяна из универси­тета. Увы, эти слухи были чистой правдой, и теперь, когда тайное стало явным, а Сетракян обрел свободу, он сделал то, о чем и мечтал, — быстро женился на прелестной Мириам.

Мириам Захер в детстве перенесла полиомиелит. Девоч­ка выжила, но могла передвигаться только с помощью косты­лей. На взгляд Авраама, она была просто изящнейшей птич­кой, потерявшей способность летать. Первой специально­стью Мириам были романские языки. Она записалась на несколько семинаров Сетракяна, стала их посещать и мало-помалу завоевала внимание профессора. К свиданиям пре­подавателей со студентами в университете относились бо­лее чем предосудительно, поэтому Мириам уговорила свое­го богатого отца нанять Авраама как частного репетитора. Чтобы добраться до поместья Захеров, Сетракяну приходи­лось ехать на двух трамваях до окраины Вены, а потом еще добрый час идти пешком. В поместье не было электриче­ства, и молодые люди читали книги в фамильной библиотеке при свете масляной лампы. Мириам передвигалась по би­блиотеке в плетеном инвалидном кресле на колесиках, а Ав­раам обычно помогал ей, толкая кресло, когда нужно было подъехать к полкам, чтобы взять новую порцию книг. Возя Мириам в кресле, он вдыхал нежный, чистый запах ее волос. Этот запах действовал на него опьяняюще, он надолго оста­вался в памяти и сильно отвлекал от любых занятий в те не­многие часы, которые они с Мириам проводили врозь. Вско­ре их взаимные устремления стали настолько явными, что сдержанность и благоразумие уступили место пониманию пришедшей любви, и Авраам с Мириам стали прятаться в темных, пыльных уголках особняка, чтобы их дыхания могли пересечься, а языки — встретиться.