Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Виктор Михайлович Чернов

дивиденды в размере 17,5%. Однако размер дивидендов дает слабое представление о реальной прибыли предприятия; почти половина прибыли нетто – 4,8 миллиона рублей с лишним – была списана на инфляцию.

   Коломенский машиностроительный завод с основным капиталом в 15 миллионов рублей и оборотным капиталом, составлявшим меньше полумиллиона, закончил год с прибылью, составившей почти 7,5 миллиона рублей.

   Конечно, такое состояние дел не могло продолжаться вечно. Положение промышленности ухудшалось по мере ухудшения экономических условий. Военное «процветание» промышленности, обильно удобрявшейся инфляцией, было противоречивым: оно было основано на вынужденном создании средств уничтожения. При этом тратились силы рабочих, изнашивалось оборудование и бесконечно напрягалось терпение потребителя. Вскоре начались беспорядки на транспорте, ухудшение снабжения сырьем и топливом, снижение производительности труда. Становилось ясно, что лучшее время для снятия сливок с «военного процветания» российской экономики прошло. Предчувствия были мрачными. «Экономическая разруха» неизбежно повлияла бы на снабжение армии провиантом и боеприпасами и снизила бы ее боеспособность. Но военное поражение означало обложение прямой и непрямой данью побежденных, то есть беспощадное ограбление и без того нищей страны. Это создавало большой соблазн для оттока капитала. Промышленники щедро раздавали дивиденды, но скрывали прибыль с помощью всевозможных уловок типа «удержаний» или «списаний». Они до предела изнашивали оборудование или продавали его, а жалкие остатки бросали правительству, переводили капитал в нейтральные страны, где имелись широкие возможности для международной коммерческой деятельности благодаря полуконтрабандному посредничеству между воюющими державами – иными словами, для создания русского филиала международной спекуляции. Таким был путь наименьшего сопротивления, открывшийся для стяжателей. Временное правительство ограничивало перевод денежных средств и товаров за границу, но тайный вывоз капитала продолжался. Капиталистам требовалось как-то оправдать свое бегство, и самым лучшим предлогом для этого становились требования рабочих. Такие условия предоставляли неограниченные возможности для «крутых дельцов», которых среди капиталистов появилось немало. Некоторые из них сознательно провоцировали классовую борьбу и экономический хаос, другие были бессознательным инструментом истории. Первые стремились перенести свою деятельность в страны, которым не грозила революция; они составляли меньшинство. Большинство (в основном мелкие капиталисты) становилось козлами отпущения за грехи своего класса.

   Борьба между предпринимателями и рабочими вскоре перешла во взаимные обвинения. Работодатели обвиняли рабочих в пренебрежении дисциплиной, в падении производительности труда, в слепой и эгоистичной жадности и стремлении подорвать само существование промышленности. Со своей стороны, рабочие обвиняли работодателей в подготовке скрытого локаута с намерением полностью прекратить производство.

   Контробвинения рабочих не были выдумкой. Вот что пишет Авербах:

   «В Совете съездов представителей торговли и промышленности обсуждалось предложение использовать локаут в ответ на натиск буйных и необузданных рабочих масс; но с государственной точки зрения это было так же неприемлемо, как рабочие забастовки: это стало бы ударом в спину армии. Моральную позицию производителей нужно было изменить – тем более что последствия такого шага без поддержки правительства могли оказаться для большинства очень мрачными. Наконец пришли к выводу, что урок рабочим даст сама жизнь, без всякой организованной «акции», благодаря неизбежному и постепенному закрытию фабрик, что вскоре и стало происходить»5.

   Общий одновременный и демонстративный локаут был отвергнут. Страхи капиталистов были справедливы: инициаторов локаута разорвали бы на куски, и первой их беспощадного наказания потребовала бы армия. Если бы правительство попыталось защитить их от народного гнева, оно было бы свергнуто еще быстрее и полнее, чем самодержавие. Отдельные локауты «не оптом, а в розницу» диктовались инстинктом самосохранения.

   Однако в воздухе запахло кровью. 10 мая глава делегации промышленников Кутлер заявил, что, если правительство не защитит интересы промышленников, рабочие получат жизненный урок благодаря прекращению производства. Министр земледелия Чернов тут же ответил выпадом на выпад и предупредил: «Берегитесь, вы начинаете играть с огнем; результатом может стать пожар, который никто не сможет остановить». Чуть позже один из королей российской промышленности, П. Рябушинский, публично произнес еще более грозные слова: «Возможно, для выхода из сложившейся ситуации нам требуется обнищание народа; нужно, чтобы костлявая рука голода схватила за горло всех этих фальшивых друзей народа, все эти демократические Советы и комитеты». Эти роковые и непростительные слова эхом разнеслись по всей стране, сея гнев, ненависть и стремление к мести. Несчастные, голодные, безработные, униженные и оскорбленные собирались в России на каждом углу; все страдающие и потерявшие надежду живо откликнулись на эту безответственную угрозу, бессильно скрипя зубами и сжимая кулаки. Это было зловещим предзнаменованием будущего «уличного большевизма».

   Слова буржуазии не остались всего лишь словами. Корпорация кожевенных фабрикантов предъявила рабочему комитету ультиматум из семи пунктов; в случае его непринятия она угрожала «рассчитать всех рабочих, мастеров и служащих и закрыть фабрику». Администрация Богословских шахт прислала курьера из Петрограда с девятью условиями; только в случае их принятия она соглашалась «попытаться продолжить дело». Одновременно на заседании комиссии по подготовке трудового законодательства при министерстве торговли и промышленности, обсуждавшей право на забастовку, представители промышленников «энергично настаивали на включении в закон пункта о праве предпринимателей на объявление локаута». Буржуазная «Торгово-промышленная газета» в номере от 3 сентября 1917 г. писала, что «среди владельцев заводов наблюдается значительная потеря интереса к делу из-за трудностей с обеспечением сырьем, топливом и материалами, необходимыми для работы. Все это прокладывает путь к скорому закрытию заводов».

   Естественно, нежелание фабрикантов создавать условия для продолжения производства рабочие расценивали как умышленный саботаж. Время от времени они вмешивались в управление производством и предотвращали остановку или закрытие предприятия. Профсоюз текстильщиков совместно с рабочим комитетом воспрепятствовал закрытию фабрики Фермана, расценив его как «намеренный саботаж». Хорошо оборудованная фабрика во главе с управляющим, избранным рабочими, начала функционировать нормально. Профсоюз, понимавший, что «еще не может стать владельцем фабрики», предложил правительству конфисковать ее и назначить туда комиссара, которому можно было бы передать предприятие, работающее на полную мощность. Когда администрация крупнейших на юге Николаевских военно-морских верфей объявила о сокращении производства наполовину без гарантии регулярной выдачи заработной платы в будущем, комитет рабочих и служащих постановил послать своих делегатов на заводы и фабрики, использующие его продукцию, связаться с рабочими комитетами последних и продолжить производство под контролем трудящихся. Владелец фабрики Г. Броннера не однажды останавливал ее. Рабочие взяли управление фабрикой на себя, получили новые заказы и даже кредиты и продолжили работу. Владелец подал на рабочих в суд, вернул себе управление фабрикой, а затем снова остановил ее. В конце концов она была реквизирована правительством. Но самым известным случаем стал так называемый «ликинский саботаж». Его начал владелец текстильной фабрики Смирнов, член объединения владельцев хлопкопрядильных фабрик, председатель Московского военно-промышленного комитета и одно время начальник контрольно-финансового управления Временного правительства. Его фабрика хорошо снабжалась хлопком, но не было