Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура - А. Кошелев

Кроме пополнений, был и еще один верный признак скорого наступления — из санчасти выписали всех, кто там кантовался. А нам вкатили прививки от чумы и прочей холеры — ожидалось, что самураи могут применить бактериологическое оружие. Так что к августу уже ни у кого не оставалось сомнений — вот-вот начнется.

Мы, офицеры, давно выучили карты будущего театра военных действий наизусть. Наш тамцак-булакский выступ — как кулак, занесенный над Маньчжурией: сам бог велел наступать с этого обширного плацдарма, чтобы окружить, рассечь и разбить Квантунскую армию. Понимая это, японцы отвели две трети своих сил за Хинган, оставив в приграничной полосе лишь войска прикрытия. Нам следовало, разгромив их, как можно скорее двигаться через обширную полупустыню к хинганским перевалам, чтобы оседлать их раньше подхода главных японских сил.

Отдых японской горной батареи (1945 г.)

Вечером 8 августа войскам, наконец, объявили о начале войны с Японией. После митинга, уже в темноте, выдвинулись к маньчжурской границе. Помню, ночь была на редкость непроглядная. Тут и там над степью взлетали сигнальные ракеты — зеленые, красные. Вдали, в глубоком японском тылу, за грядой сопок, полыхали зарницы, глухо рокотало — это наша дальнобойная артиллерия обстреливала вражеский укрепрайон. Помню минутную паузу перед самой границей. Потом мимо пролязгала «тридцатьчетверка» с включенными фарами, затормозила у сопки, за которой — Маньчжурия, и выстрелила из пушки. Это был сигнал. Тут же вся степь взревела сотнями моторов, озарилась сотнями фар — ослепительный огонь волнами заколыхался над равниной. Я посмотрел на часы — час ночи 9 августа 1945 года.

Границу перешли без боя. Дальше время от времени встречались японские огневые точки — как правило, одиночные пулеметы, — но их быстро подавляли. Рассвело. Вокруг — те же сопки, те же распадки и солончаки, что и в Монголии, но это уже маньчжурская земля. Танки сразу вырвались вперед. За ними спешили мотострелки и бензовозы. Машины двигались по руслам пересохших речек, как по дороге. Пехота отстала. И опять был сумасшедший зной, пыль и безводье. Лишь вдали, на самом горизонте, над Хинганским хребтом, вздымались тучи. Но до гор еще нужно было дойти. В песках буксовали и вязли даже американские «Студебеккеры», и пехоте то и дело приходилось выталкивать грузовики. От жары, от усталости у многих шла носом кровь. Изводили миражи — завидев озеро, солдаты бросались к нему с радостными криками, но оно исчезало. Карты были ненадежны — обозначенные на них озера давно пересохли или оказывались засоленными. Миновали брошенное селение — то ли японцы отселили людей от границы, то ли они покинули свои дома сами, потому что ушла вода.

Неподалеку я впервые увидел убитых самураев — два тела лежали ничком, в засохших лужах крови. Признаться, никакой ненависти к ним я не испытывал. Просто понимал, что это — необходимость, неизбежность. Это последнее сражение той великой войны, которая началась для нашего народа событиями на озере Хасан, продолжилась на Халхин-Голе и в Финляндии, потом еще почти четыре года терзала нашу землю и вот, наконец, подходила к концу — здесь же, на Востоке, где и началась…

Японские пулеметчики

Впрочем, самураи пока не собирались сдаваться. Отступая, японское командование оставляло у нас тылу летучие отряды и мелкие диверсионные группы, которые должны были нападать на наши коммуникации, на тыловые гарнизоны и отдельные подразделения, охотиться за командирами. Как-то ночью японцы вырезали соседнюю батарею — сняли часовых, набросились на спящих и ножами… В другой раз напали на санитарную машину — раненых добили, медсестру зверски замучили. Еще одна женщина-санинструктор погибла от пули снайпера при штурме дацана — монастыря, — в котором обосновалась японская разведывательно-диверсионная школа. Там дело доходило до рукопашной — причем, врываясь во вражеские траншеи наши орали не только «За Родину! за Сталина!», но и «Хенде хох!» — по-японски-то не знали ни слова. Вообще, в первые дни было несколько по-настоящему серьезных боев — я собственными глазами видел мертвых японских пулеметчиков, прикованных к своим «гочкисам» (вот так и немцы под конец войны приковывали штрафников). А добровольные смертники — те носили белые рубахи и белые повязки на голове с какими-то иероглифами. Такие смертники с минами на бамбуковых шестах, а то и просто привязанными к спине, не раз бросались под наши танки. Один раз видел самураев, совершивших харакири, — зрелище не для слабонервных: брюхо настежь, все кишки наружу, кровищи море, и ханжой от них разит на версту — должно быть, приняли для храбрости.

Но, несмотря на сопротивление, наши войска продолжали стремительно продвигаться вперед. А жара все никак не спадала; сухая степь словно запеклась под бешеным солнцем; случалось, налетали песчаные бури. Когда становилось совсем уж невмоготу, выручали самолеты У-2, время от времени подбрасывавшие воду, — хотя бы немного, хотя бы по полкружки на брата. Один раз набрели на заброшенный колодец — но не сухой, а забитый грязью. Саперы пытались докопаться до воды, однако черпали лишь жидкую грязь. Тогда додумались пропустить ее через песчаный фильтр — продырявили у ведра дно, как сито, насыпали песку, налили сверху грязной жижи — и получили почти чистую воду.

Наконец, втянулись в предгорья. Здесь и влаги, и растительности стало больше — появился кустарник, потом болотистые луга, потом хилые, изломанные ветром деревца — я пригляделся: листья вроде как у березы, только кора черная. «Восточники» объяснили — это и есть черная береза, ее здесь много. Признаться, мне это дерево показалось зловещим.

Тут несколько наших рот посадили на танки БТ — поскольку передовые подвижные отряды отлично проявили себя в первые дни наступления, командование решило резко увеличить их число. (Кстати, на моей памяти танковому десанту никогда не командовали «по танкам» или «по машинам» — только «по коням!») Конечно, это было рискованно — в нарушение всех уставов, бросить танки вперед почти без пехотной поддержки, лишь с небольшим десантом на броне, оторвавшись от тылов, опасно растянув коммуникации, — но риск оправдал себя. Не ввязываясь в затяжные бои, подвижные отряды стремительно перевалили через Хинган и первыми вырвались на Маньчжурскую равнину, на оперативный простор, — как снег на голову японцам. В горах дальнюю разведку маршрутов вели легкомоторные самолеты У-2, которые на западе звали «кукурузниками», а здесь — «чумизниками»: они летали так низко, что чуть не задевали чумизу.[22] Японцы несколько раз пытались остановить наши передовые отряды в ущельях и на перевалах — но танкисты или сбивали их с высот, или просто проходили мимо, не принимая боя, предоставив добивать противника стрелковым частям.

Главные силы двигались следом. Хотя Хинганские горы сравнительно невысоки — не выше 2000 метров над уровнем моря, — но уши все равно закладывало, и голова побаливала с непривычки. А главное, начались дожди — ведь Большой Хинган является естественным препятствием, мешающим влажным ветрам с океана проникнуть дальше вглубь материка — вот почему так сухи пройденные нами монгольские степи: вся влага выпадает здесь, в горах, и на Маньчжурской равнине.

А мы наступали как раз в дождливый сезон — именно поэтому и удалось застать неприятеля врасплох: японское командование было уверено, что проводить здесь наступательные операции в августе просто невозможно, поскольку местность становится непроходимой для тяжелой техники, — и не ожидало нашего удара раньше осени.

Как же мы мечтали о дождях, пока шли через выжженные солнцем монгольские степи! Как обрадовались им поначалу! И как проклинали уже через пару дней! Дождь лил и лил сутками напролет; ручьи тащили вниз по склонам здоровенные камни; почти непрерывно сверкали молнии — солдаты говорили: «будто Катюша заиграла». Здесь и без того дорог не было, а теперь и тропы развезло — грунт расквашен и плывет под ногами, машины буксуют, пехота выталкивает тяжелые «Студеры» на подъемах — и тогда над Большим Хинганом, над перевалом Джадын-Даба, разносится русское: «Раз-два, взяли! Еще раз, взяли!» — и придерживает на спусках, а горы все не кончаются — гряда за грядой, ущелье за ущельем — ширина Хинганского хребта достигала здесь 300 километров. Когда, наконец, одолели перевал, спускаться с него оказалось, может, и веселее, чем подниматься, но ничуть не легче — крутизна уклонов достигала 45, а то и 50 градусов, грузовики скользили вниз по мокрым склонам, как в гололедицу, и не всегда удавалось удержать их на веревках — я видел, как полуторка сорвалась в пропасть и разбилась как спичечный коробок, едва не утащив с собой солдат, которые до последнего не хотели бросать канаты.