Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

— И так бы всю бы жизнь там и жил?

— Н-н-н-нет! Вот только м-м-месяц, а потом…… Всё. Тянет. Скорей, скорее на Машковку. С-с-сил нет!

— Тут лучше?

— Н-н-н-нет, только вышел на Курском, глянул — к-куда летел? Об-братно к морю тянет!

И про «Савой» рассказы были удивительны. Что ели, вернее, что заказывали, потому что ели мало, и сколько пили, и кто — что и как — отмочил. А в центре рассказа, как и в центре зала, всегда был фонтан, где плавали рыбы, и как какую-нибудь выбирали и велели в жаренном виде подать, и как кто-то хотел искупаться, и как была разборка с мусорами…

Эдвард, человек с этим странным именем и странный ещё всегдашним костюмом и галстуком, всегда с набриолиненными волосами, глупый, но свой, мечтательно однажды произнёс:

— Эх, хоть разок бы побывать в «Савое»!

Толя Курский, добряк, откликнулся сразу:

— Хочешь? В следующий раз п-пойдём.

— Да… Это ж надо… Рублей… сто пятьдесят?

— Н-нет. Возьми рублей с-семьдесят… Для начала. А там пойдёт. Как станут сотни кидать, н-не остановишь!

И вот в подъезде Дома Четырнадцать мы собрались для песен.

Толя Курский поёт и на заказ, но всё-таки ведёт программу. Для начала — истоки.

Родился я у Бога под забором,Крестили меня черти с косогора,Рыжий дядька с бородоюОкатил меня водоюИ назвал меня онГоп-со-смыком…

Когда Толя поёт, и не подумаешь, что он заикается. У него не то чтобы голос, и не то чтобы какой-то артистизм, у него просто всё — то, что надо.

Вот пошли предвоенные песни:

Есть по Чуйскому тракту дорога…

Как тяжёлая «áма» хотела перегнать «фордá», и Колька Снегирёв на миг позабыл про штурвал, когда увидел Раечки лицо дорогое…

И вот уже война:

В одном городе жила парочка —Он шóфер, она счетовод,И была у них дочка Аллочка…

И дочка шлёт письмо на фронт:

Здравствуй, папочка, —Пишет Аллочка, —Мама стала тебя забывать,С лейтенантиком дядей КолеюКаждый вечер уходит гулять…

Всего не перечислишь!

Тут и блатные, лагерные, весёлые и тяжёлые, но в каждой песне всегда история про жизнь, которую по радио не услышишь.

А под конец непременно заветное, лучшее, ни с чем не сравнимое… Классика! Гимн родимой страны Машковки…

Толя ещё только прикоснулся к струне, ещё и звука нет, но всем своим видом гитара и сам Толя Курский — особенным наклоном головы — уже нас извещают, что именно сейчас… И дыханье уже перехватило, и торжественно-печально звучит, вливаясь прямо в душу:

Здесь под небом чужимЯ как гость нежеланный…

И общий вздох, похожий на стон, уходит под своды.

…Я ж такие ей песни заказывал!А в конце заказал — «Журавли».

Ох, не зря, ох, не случайно любимый мой Высоцкий поставил «Журавли» в конце. Выходит так, что эта песня-гимн, эта песня-легенда была такой не только у нас на Машковке, но на Большом Каретном тоже.

А как же был я изумлён, как сделался взволнован, когда через много лет обнаружил, что «Журавли» сочинил Алексей Жемчужников, один из авторов «Козьмы Пруткова» и брат А.К. Толстого. Конечно, как и всякая подлинная песня, пелась она не совсем так, как автор её сочинил, но важно ли это? Тем более, что самые-самые слова, рождающие в горле болевой комок, были подлинно его, Алексея Жемчужникова:

О, как больно душе, как мне хочется плакать!..Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

К несчастью, Толя Курский принадлежал к не такому уж редкому сорту лучших людей, которые от возраста и времени меняться не умеют.

Последний раз я встретил его году в семидесятом. Было лето в начале. Я вечером, довольно поздним, возвращался домой и шёл мимо моей родимой школы. Она светилась, и слышна была музыка. Это был выпускной бал. Меня неудержимо потянуло заглянуть не на часок, а только на минуту.

В вестибюле стоял Толя Курский, очень пьяный. Он хотел туда, где гуляют, его не пускали, но сдержать его было нельзя. Я вовремя пришёл. Я взял его за плечи и стал уговаривать:

— Толя, пойдём домой, я тоже иду, пойдём вместе!

Толя понял, что это я, и пытался мне объяснить:

— Нет, я что, не такой? А кто там гуляет? Ну кто они? Я потолкую… Кто там такие? Нет, ты скажи, они кто? Воры?!

— Толя, пойми, это школа, ты не туда попал, там дети! Пойдём отсюда, мы что-нибудь найдём…

Мы двинулись к выходу, но ещё несколько раз Толя останавливался, хотел идти назад и снова всё начать.

На улице он как-то размягчел, обнял меня за плечи, почти повис, и я довёл его до места.

Не стоит говорить, чем кончилась эта жизнь. Кажется, ему не было сорока. Или… Ну, чуточку за сорок.

Печален мой рассказ. Но всё ж для полноты картины скажу ещё про одного артиста с нашей улицы. Тут будет веселей. Этот артист не пел, он рассказывал, но цикл его рассказов, объединённых единственной темой, подобен был нескончаемой песне.

Его звали Лёва, он был совсем уже взрослый мужик лет за тридцать. Худой, высокий, горбоносый, он, если оказывался среди стоящих кружком, а Курского не было, всегда становился центром и начинал…

Тема его была — женщины. Как он — ту, эту, пятую, десятую… В подробностях. Его, да и, сказать по правде, никого не смущало присутствие различной мелюзги. Улица это школа. И даже университет. Значит, мальчику повезло, если программа обогатилась ещё одной немаловажной темой.

Когда началась война, Лёву, конечно, призвали. Эшелон недалеко от Москвы попал под бомбёжку и загорелся. Лева пересидел в кустах, подумал и пошёл домой. Пожил недели две, потом его взяли. У него на висках немного было седины. Он получил седые волоски, когда после допроса его завели в пустую камеру, и он два часа стоял и ждал, что сейчас откуда-то шмальнут ему в затылок. Но Лёве как-то повезло. Его опять отправили на фронт.

В каких частях служил красноречивый Лёва, как воевал, узнать нам не пришлось. Боевой его путь был устлан лежащими, впрочем, и стоящими в различных позах женщинами — тоже. И Лёва был неистощим — в боях своих и в рассказах об этом.

Запомнилось как Лёва в завершение вечера рассказа столь искренне воскликнул:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});