Болшевцы - Сборник Сборник

Он шел, спотыкаясь о выбоины.

— Инвалиды! — говорил он вслух. — Ассенизационный обоз, а не команда! Утром глаза показать будет нельзя…

Никто не отвечал ему.

Надежды не оправдались и еще раз. В коммуне не спали. Играли на гармошке, Чума плясал. И все затихло, как только подошли футболисты. Весть об их поражении перегнала их. Они молча, ожидая вопросов, остановились перед крыльцом.

Но никто ни о чем не спросил.

— Та-ак! — оглядел их Накатников. — Хороши герои, нечего сказать! Пойдите умойтесь, а то от вас за версту потом несет.

— Что же тут смешного? — обиделся Виктор, но его перебили издевательским смешком:

— Мазила, молчи уж!

Осминкин презрительно вздернул плечами и пошел в спальню. Кто-то вслед свистнул, грохнул дружный хохот:

— Чемпионы!

«Расселись на крылечке, — с горечью думал Осминкин. — Попробовали бы сами! А ну их к чорту! Разве это люди! Разве с такими можно жить»?

Он ясно ощутил желание уйти подальше от этих галдящих, грубых, несправедливых людей. «Надо уходить из коммуны… Зачем мучить себя? Какие тут футболисты? Разве они могут болеть за игру?» Он сорвал рубаху, долго под краном мыл шею и крепко тер ее полотенцем. Потом лег в постель и отвернулся к стене, поклявшись не шевелиться и даже не повернуть головы, если кто-либо опять начнет издеваться над ним.

В спальню вошли все сразу, шумели, смеялись. С Осминкиным никто не заговаривал, точно его не было, и это задело его еще сильней. Наконец все угомонились и улеглись. Виктор лег на спину и расправил затекшую ногу.

Кто-то вошел из коридора и осторожно стал пробираться к его постели.

— Вить, а Вить! Спишь? — окликнул знакомый голос. Виктор узнал Андреева.

— Сплю! — огрызнулся Виктор.

— Я поговорить пришел.

— О чем?

— Да насчет нашей команды.

— А ну тебя, вместе с твоей командой! Играйте на здоровье! Я, милый мой, в оркестре теперь играть буду: по крайней мере без хлопот, и сам за себя отвечаешь.

— Не скажи. И там найдутся хлопоты! Как знаешь, конечно… А я так не брошу футбол…

Осминкин притворно зевнул:

— Играй, что же… Только — не серьезное дело… — Он снова зевнул. — Какой из урки может быть футболист!..

На соседней койке раздался энергичный отрывистый мат. Кто-то зашевелился там.

— Эх ты, чемпион! Командир! Морду набили — и готов. Хазават объявить надо! Тренироваться надо. Не будешь играть — я на твое место пойду!

Это ругался и кричал Хаджи Мурат. Ловкий, сухой, нервный — он мог так говорить, в нем обнаруживался незаурядный футболист. Виктор от неожиданности ответил не сразу.

— Поздно надумал, — проворчал он наконец. — Всю весну тебя упрашивали итти в команду…

— Тогда не хотел, а теперь пойду. С завтрашнего дня пойду. Мы им еще покажем! Что ж, что мы были урками? Так они нас всегда и будут бить?

— Идешь? Без дураков? — присел вдруг на постели возбужденный Осминкин.

В эту ночь не спалось и недавно пришедшему в коммуну новому воспитателю Александру Михайловичу Николаеву. Он решил еще раз пройти по спальням и, подойдя к дверям, остановился в удивлении: в спальне спорили, горячились, похоже было, будто среди ночи в темноте принимали какую-то резолюцию.

— Поддерживать всемерно наших футболистов, чтобы не было больше сраму. И также поддерживать все другие виды спорта! — кричал в темноте Накатников.

«И этот здесь? Ведь он же из другой спальни!» удивился Николаев.

— Я вот хочу сказать о коньках, — ввязался чей-то голос. — Хотя до зимы еще далеко, а я считаю…

Николаев кашлянул, вошел в спальню:

— Что у вас, дня не будет? Что это за новая мода — по ночам собираться?

Из темноты раздался веселый голос Осминкина:

— Да мы, Александр Михайлович, тут насчет спорта… Мытищинские нас побили. Так как нам теперь? Конечно, можно это и завтра,

На другой день в коммуну приехал товарищ Ягода. Почему он не приехал раньше или не отложил свой приезд еще на некоторый срок! Теперь ему расскажут о поражении коммунских футболистов, об их позоре! Осминкину казалось, что все только об этом и думают и нет ничего другого в коммуне, что могло бы интересовать товарища Ягоду.

Но совсем другое событие выдвинулось неожиданно на первый план и отвлекло внимание от мытищинского разгрома.

Пропажа лошади.

Кооператив, снабжавший коммуну продуктами, находился почти в двух километрах от нее, у самой станции. Вначале воспитанникам приходилось по очереди таскать на себе хлеб, мясо, овощи. Ребятам очень не нравилась эта работа. Особенно возмущался Гуляев: он считал ее унизительной и выполнял ее только потому, что ее делали все, а ссориться не хотелось.

— Лошадиная должность, — хмуро говорил он и нехотя взваливал на спину мешок. — Так и будем всю жизнь таскать на себе? Лошадь должны предоставить.

И хотя никто его не оспаривал, он раздраженно повторял, округляя глаза:

— Ломовые мы, что ли?

Тогда он — как, впрочем, и каждый — был искренно убежден, что раз чекисты собрали людей в Болшево, то должны обеспечить их всем: едой, жильем, одеждой и перевозочными средствами. А от воспитанников требуется только работать, не воровать, не пьянствовать, не играть в карты.

Поэтому ни он, ни другие болшевцы нисколько не удивились появлению лошади, не поинтересовались даже, откуда ее привели. Лошадь была старая и смирная, серой масти, с широким черным ремнем по хребту, с большой шишкой на животе. Гуляева назначили главным конюхом. Дело было осенью прошлого года, когда он еще не работал в сапожной. Каждое утро Гуляев ездил на станцию за продуктами. Телега крякала, ныряя в колдобины и лужи, прыгала, наезжала на корни, опутавшие лесную дорогу. Лошаденка шла мелкой ревматической рысью и, как ни охлестывал Гуляев ее плешивые бока, не прибавляла бега.

— Леха, угробишь коня, — говорили коммунские кладовщики.

— Другой будет.

— А если не дадут?

— Казна богата. Дадут, — уверенно отвечал Гуляев. — Теперь мы ученые — плохого не возьмем. Но-о-о! Поворачивайся!

Он с размаху дергал вожжи, разрывая уздой бархатные губы лошади. Запрягая, пинками загонял ее в оглобли и вырезал в дороге толстый прут, всегда с одного и того же клена. Когда Гуляев приезжал со станции обратно, прут был весь измочален.

А лошаденка все сдавала и сдавала; плелась кое-как, шагом. Гуляев стал опаздывать с продуктами, ребята ругали его, а он вымещал все на лошади.

— Хоть бы издохла поскорей. Новая, какую ни дадут, все лучше.

Желание его исполнилось. Как-то весной, когда он давно уже был освобожден от обязанностей конюха, в один погожий вечер ребята повели лошадь пасти в лес. Нрава она была смирного — не впервой водили, понадеялись, не захватили веревки, пустили на полянке, а сами уселись в кружок, увлеклись разговорами и табачком. Спохватились, когда лошади и след простыл.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});