Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Доволен.

— Ах, эта летняя нежность! Она дает ему покурить травку. В первый раз. Представляете? Как я это сниму, как сниму: падающее звездное небо, кружащаяся каруселью сирень, оживающий гипсовый мальчик, смеющееся лицо Таи… Тысячи лиц! А может, назовем ее Никой?

— Нет!

— Что — нет?

— Никакой травки. Мы же решили: она хочет с помощью Левы стать другой. Совсем другой. Неужели не понятно?! — возмутился Кокотов.

— Да, пожалуй… Вернувшись со свидания в свою мансарду…

— Почему в мансарду? — вздрогнул прозаик.

— А где еще должна жить художница? Конечно в мансарде. Вернувшись, она ложится в кровать и вспоминает себя девочкой, доброй и чистой. Засыпает и видит сон. Ей лет десять. С папкой для рисования и коробкой карандашей она входит в совершенно пустой музей. Длинная галерея. Тая медленно идет, с детским изумлением разглядывая мраморную наготу богов и богинь. И вдруг впереди, в нише, где должен стоять Аполлон, она видит… Кого?

— Не знаю…

— Эх вы! Она видит нашего гипсового трубача! Понимаете? Как, а? Хорошо?

— Хорошо, — кивнул писатель.

— Она бросается к нему. И тут происходит невообразимое. Буквально на наших глазах, приближаясь к трубачу, Тая превращается из девочки в девушку. Ах, как я это сниму! Шаг — и ей уже двенадцать. Еще шаг — четырнадцать. Третий шаг — шестнадцать… Вообразили?

— Угу, — кивнул автор, полуприкрыв глаза и представив себе, как Наталья Павловна превращается из девочки в женщину.

— Но и это еще не все! — жутким голосом, словно рассказывая байку из склепа, продолжил Жарынин. — Мраморные фигуры в галерее тоже преображаются: боги — в корявых мужиков с вздыбленными фаллосами, а богини — в бесстыдно вожделеющих шлюх с отвисшими грудями… И вся эта кошмарилья тянется к нашей Тае похотливыми руками, всеми силами стараясь не пустить ее к гипсовому трубачу, который, в свою очередь, превращается в…

— Леву! — воскликнул писатель.

— Правильно!

— Ну это прямо фрейдизм какой-то!

— Разумеется! Без фрейдизма и еврейской судьбы нынче в искусстве делать нечего!

— А Лева у нас разве еврей? — удивился Кокотов.

— Это надо обдумать. Итак, повзрослевшая на бегу Тая достигает Левы, но едва они протягивают друг к другу руки, раздается…

— Крик петуха! — хихикнул автор романа «Кентавр желаний».

— А вот и нет! Звук утреннего горна. Помните? Та-та-та-та, та-та…

— Еще бы! — заулыбался Андрей Львович и пропел на мотив пионерской побудки:

Вставай-вставай, дружок!С постели на горшок.Вставай-вставай!Порточки надевай!

— Вот именно! И волшебство заканчивается. Монстры снова становятся музейными статуями. Лева — гипсовым трубачом в нише. И только Тая остается взрослой. С тем и просыпается. Сколько, кстати, ей тогда было?

— Лет двадцать пять…

— И вот она, двадцатипятилетняя, пробуждается, потягивается так, что сквозь сорочку видны крупные соски. Нет, лучше пусть спит голая! Как вы думаете?

— Мне все равно! — буркнул Кокотов, странно глянув на соавтора.

— Она потягивается, встает, озаряется молодой утренней улыбкой. Свежее утро. Горн зовет на зарядку. На подоконнике — букет сирени от Левы.

— Она живет в мансарде — и, значит, окна выходят на крышу.

— Уели! Хорошо — букет лежит на пороге. Вместо того чтобы мелко придираться, сами придумали бы хоть что-нибудь! Ну? Что дальше?

— Дальше?

— Да, дальше!

— Не знаю…

— Кокотов, вы будете работать или паразитировать на моем таланте?

— Я… Паразитировать? — От возмущения писатель окончательно стряхнул с себя унылое оцепенение, охватившее его после письма Натальи Павловны. — Хорошо! Допустим, однажды Тая не приходит на свидание к гипсовому трубачу.

— Почему?

— К ней приехали.

— Кто?

— Друзья.

— Отлично! К ней приехали друзья-хиппи. От кого он это узнает? — строго спросил Жарынин.

— А это важно?

— Конечно!

— Ну, не знаю… От пионера, допустим.

— Лучше — от пионерки. Она тайно влюблена в своего вожатого. Такое могло быть?

— Вряд ли… — засомневался Кокотов. — Знаете, все-таки педагогическая этика…

— Да не в вас, успокойтесь, она влюблена, а в нашего Леву.

— Теоретически, конечно, могло. Когда я преподавал в школе, в меня была влюблена девятиклассница Галахова.

— Если бы Набоков рассуждал теоретически, он бы не спёр «Лолиту» и не прославился бы на весь мир!

— А разве Набоков спёр «Лолиту»? — оторопел писатель.

— Конечно спёр!

— У кого?

— У Хайнца фон Эшвеге-Лихберга! Экий же вы темный, коллега! Ладно, вернемся к сюжету. Лева узнал, что к Тае приехали друзья-хиппи. Дальше?

— Ну, приехали, расположились в лесу, на поляне, развели костер, выпивают, курят, поют под гитару…

— Главное — они говорят. Помните эту прекрасную чушь, которую мы несли в те благословенные годы? Дальше так жить нельзя! Не хватает воздуха! За границей люди живут по-настоящему! Надо бороться! Идиоты!

— Погодите, так вы же сами пострадали от советской власти! — удивился Кокотов.

— Пострадал. Правильно. И горжусь! Это только бездарность страдает от геморроя, а талант всегда страдает от власти. Любой. Назовите мне гения, не пострадавшего от власти! Не назовете!

— Пожалуй! — согласился Андрей Львович, вспомнив, как ему всучили унизительную «двушку» на Ярославском шоссе.

— Но вернемся к сюжету. Нам с вами не хватает остроты! Из этого свободолюбивого брюзжания золотой молодежи конфликта не вытащишь! Думайте! Они должны сказать что-то такое, что перевернет сюжет! Ну!

— Не знаю…

— Вы не писатель!

— А кто?

— Аннабель Ли!

— Я уйду! — вспылил Кокотов и вскочил.

— Останьтесь и думайте!

— Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле!

— Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями…

— Ну, так уж и Брежнева… — насторожился писатель.

— А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев — это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше — чертополох в алтаре…

— А мне кажется, тут важнее другое.

— Что именно?

— С этой компанией приехал парень, с которым у Таи что-то было…

— Ага! Прекрасно! Как назовем?

— Данька, — не без колебаний предложил Андрей Львович.

— Отлично!

— Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает…

— Да, пьяная дама себе не хозяйка, — согласился режиссер.

— …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Таи одежду, как она бьется в его объятьях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет…

— Ну и зачем нам все эти сопли?

— А разве не нужны?

— Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность — это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или наоборот, расцарапала ему в пароксизме страсти спину!

— А почему он ничего не увидел?

— Потому что его спугнули.

— Кто?

— Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря.

— Зачем? — удивился писатель.

— Сейчас поймете! Итак, в Таю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней. И соперники дерутся.

— Кто дерется? Их у нас трое.

— Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Где дерутся?

— Лучше — у костра во время вожатского праздника.

— У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделенной самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом!

— Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны…