Печаль полей (Повести) - Анатолий Иванов

— Дьяволи-ица!

Катя резко поднялась, а старуха, где только и силы у нее нашлись, еще резче повернулась к ней:

— С-сатана!

И со стуком опустила палку.

— Уходи-ка ты от нас, Федотья, — проговорила было Катя.

— Вот, вот… — старуха теперь указала костылем в сторону Михаила и Степана. — Бесы пришли! А сатана давно тут живет! — Пилюгина снова ткнула костылем воздух по направлению к Кате. — Чертенят наплодила!

Так и не опуская костыля, прочертив им в воздухе, уставила его снова на Лидию и теперь уже не захрипела, а, расходуя последнюю ярость, выплескивая ее до дна, завизжала:

— А тебя, дьяволицу, в кумовнихи позвали! В кумовнихи… А ты и рада, проклятущая…

Прокричав это, старуха пошатнулась. И упала бы, наверное, и никто, пожалуй, не поддержал бы ее, да стрелой влетела Софья, молодая, проворная, красивая, в белом кашемировом платке с красными цветками, один конец которого был обвязан вокруг шеи, другой лежал на спине.

— Бабушка, бабушка! Кто же тебе велел сюда? Пойдем-ка домой. Пойдем…

Она подхватила старуху и повела ее к выходу.

Федотья не сопротивлялась. За порогом уже Софья обернулась, блеснула в улыбке своими большими, грустными и будто виноватыми глазами.

— С приездом, Михаил, тебя…

И они со старухой скрылись.

Михаил сидел ошеломленный. Да и остальные не сразу пришли в себя. Софья ворвалась как молния, осветила горницу ярким светом и исчезла, оставив людей будто опять в каком-то полумраке.

— Да что ж вы, гости дорогие?.. — опомнился раньше сгех Петрован. — Давайте-ка, и я скажу… Катерина, ну-к разлей людям от нашей радости.

Все зашевелились, задвигались, а Михаил все смотрел в распахнутый проем дверей.

— Да это… кто такая была? — спросил он.

— Сонька это, дочка моя, — ответила ему Лидия,

* * *

На другое утро после возвращения Михаил встал до солнца, не дожидаясь завтрака, обошел всю деревню, поднялся на кладбище, постоял возле него, поскольку к могилам пройти было невозможно — они были завалены глухими еще, метровыми снегами, а возвращаясь, увидел бегущую на работу Софью Пилюгину, повернул, не раздумывая, за ней.

— Ой! — воскликнула она, когда Михаил вошел в бревенчатый телятник. В руках у нее было по ведру, она, растерянная, так и застыла с ними посреди небольшого помещения с печкой и крохотным окном. Румянец на белых щеках, натертый утренним морозцем, стал разливаться по всему лицу. — Чего тебе?

— Поздороваться зашел, — улыбнулся Михаил. — Или нельзя?

— Да можно… что ж.

— Тогда доброе утро, Соня.

— Ага, — кивнула она, все более смущаясь. — Доброе… А я вот на ферму за обратом. Телят своих поить.

— Давай я помогу тебе принести.

И он хотел было взять у нее ведра.

— Еще чего… — Она поставила на скамейку, приткнутую к стене, оба ведра, отвернулась и стала глядеть в оконце.

Так они постояли некоторое время — Софья у окошка, а Михаил у дверей. Он глядел на нее, она чувствовала это, лицо и шея ее полыхали.

— Вон ты какая выросла, — промолвил потом он.

— Какая еще?

— А красивая…

Слово это будто ударило ее больно, она повернулась, резанула его жгучими глазами, торопливо схватила ведра и шагнула к двери.

Она шагнула, а он не двинулся с места.

— Чего ты? Вон люди-то… — кивнула она за окно. — Пусти давай.

— А ты боишься, что ли, людей?

— Ничего я не боюсь! Уходи ты…

— Ухожу. А вечером я опять приду сюда.

И он шагнул за порог.

Когда Михаил не спеша спускался по протоптанной в снегу узкой тропке к деревенской улице, Софья молча смотрела вслед ему сквозь оконное стекло. Огромные глаза ее, растерянные, напуганные, поблескивали влагой.

А Михаил домой не пошел, свернул к дому Марии. У крыльца он обколотил свои бурки, хоть снегу на них почти и не было, решительно толкнул дверь.

Степан хмуро сидел за столом и будто нехотя пил чай. Мария, аккуратно прибранная, в тугом ситцевом платье, в чистом льняном фартуке, тонкая и стройная, как девчонка, сажала в печь деревянной лопатой калачи. Увидев Михаила, она проворно разогнулась, кинула невольный взгляд на кровать, будто опасаясь, тщательно ли она застелена, смахнула с розовых, нагретых печным жаром щек капельки пота.

— Милости просим, милости просим… Раздевайся. Завтракал, нет? Давай-ка вот…

— Здравствуйте. А что ж, давай, теть Маруся, чайку покрепче.

На приветствие Степан не ответил, но Михаил на это будто и внимания не обратил, разделся и сел к столу.

— По деревне прошелся… На телятник завернул. Пилюгина-то Сонька какая девка выросла! Это ж сколько ей, а?

— Семнадцать уж вроде, — сказала Мария. — Невеста.

— Да это я и сам сообразил. Только что-то она мне другой показалась, чем вчера, напуганная какая-то.

— А это, понимай, Федотья всю ночь ее тобой стращала, — усмехнулась Мария.

— А-а, — нахмурился Михаил, но тут же и улыбнулся. — А я к тебе, дядя Степан, поговорить. Вчера-то не до того было.

— Скорый ты, гляжу, на все, — сухо промолвил Тихомилов.

— Так сколько мы с тобой, дядя Степан, время-то потеряли?

— О чем же ты говорить со мной намерился?

— Да вообще. Об жизни.

— А поговори, Михаил, поговори, — вмешалась Мария. — А то он уходить с Романовки намылился.

— Вон как! А куда?

— Белый свет большой, — тем же холодным голосом сказал Тихомилов.

— Свет-то, он большой, да везде дорожки круты.

— Да ты, гляжу, воспитывать меня явился! — И Степан, звякнув чашкой, резко отодвинул ее от себя.

На целую вечность, кажется, установилась в небольшой избе тишина, неловкая, гнетущая всех троих. Степан сидел, сгорбившись еще больше. Мария застыла у печи с заслонкой в руках. Михаил смотрел в чашку с чаем. Потом поднял взгляд, с головы до ног оглядел не ко времени аккуратно приодевшуюся Марию, проговорил:

— Ты б, теть Маруся, оставила нас одних…

— И правда, торчу тут дурой! — встрепенулась она, глянула в окошко. — Вон уж Катерина в контору пошла. И мне ж надо…

Она закрыла печь заслонкой, сдернула фартук, метнулась к вешалке.

— Поговорите. А я потом прибегу калачи вынуть…

И стукнула дверью.

Убегая, Мария на ходу все же поправила на кровати краешек одеяла, хотя в этом не было никакой надобности. Михаил сделал вид, что не заметил ее торопливого движения, а Тихомилов понял это, чуть скривил уголки губ.

— Не воспитывать, дядя Степан, я пришел тебя, — помолчав, сказал Михаил. — Ты вдвое старше меня… С Катей я сегодня чуть не до света вот проговорил. Легко, думаешь, ей?

Степан Тихомилов шевельнулся. Но сказать — ничего не сказал.

— Вот то-то и оно, дядя Степан. Я мальцом был, а помню, как она тебя ждала… Как всякое твое письмо с фронта при себе носила, теплом своим согревала. А тут посыпалось на нее, как свинцовые каменья с неба.

Степан теперь легонько и осторожно вздохнул, будто остерегаясь чего-то, и опять промолчал.

— Речушка вон наша Романовка маленькая, овечка перебредет. А сколь в ней воды утекло. Иную прошлую горсть воды и вернуть бы, да как, далеко она, неизвестно и где.

— Умом-то все это понимаю, Михаил, — хрипловато выдавил наконец из себя Тихомилов.

— А уезжать тебе отсюда, дядя Степан, все ж таки не надо. Ну, куда от родных-то этих холмов да степей? Мне вот они так во сне снились все.

Степан Тихомилов, исхудавший и усталый, поднялся, прошелся по комнате, остановился и стал глядеть на Михаила. Глядел долго, будто не узнавая, а сказал так:

— На отца своего ты сильно чем-то похож.

Снова сел и пододвинул к себе чашку с чаем, долго позвякивал в ней ложечкой.

— Тяжко мне тут будет. Да и Кате с Петрованом… сам говоришь…

— Это первое время. А там все обкатается… Да и коли хочешь, так Катя-то с мужем сами и просили меня — пусть, мол, остается тут Степан, в колхозе своем…

— Сами?! Просили? — не поверил Тихомилов.

— Вру я, что ли?

На стенке тикали часы-ходики, звук маятника громко раскатывался по комнате, причиняя, кажется, нестерпимую боль Тихомилову.

— Пока обкатается-то, сколько живого мяса сотрется, — сказал он.

— Не без этого, конечно, — согласился Михаил. — Только и о том подумай, дядя Степан, есть у тебя и сын. Да и сам-то еще молодой. Чего тебе, всего-то и сорок.

— Ну, это уж тебе жениться…

— Да как знать, кто наперед. — И Михаил поглядел не на кровать, а в сторону печки, где недавно стояла Мария. — Снега вон еще холодные счас, а как зажурчат…

Тихомилов бросил взгляд туда же,и они, кажется, без слов поняли друг друга.

— Веселый ты человек, Михаил, — покачал головой Тихомилов, и впервые его губы тронула неясная и грустноватая улыбка.

— Потому что горя натерпелся, дядя Степан. А похлебаешь его, так и узнаешь, как жить-то надо. Ну, давай, что ли, чай допьем…

… Где-то через час Михаил зашел в колхозную контору. В председательском кабинете толклись несколько женщин и Василий Васильевич Васильев, о чем-то спорили с Катей. При появлении Михаила все враз умолкли и гурьбой пошли к дверям.