Печаль полей (Повести) - Анатолий Иванов

— Вот гостинец тебе. На-ко, Фросенька.

Девочка взглянула на отца, который гремел у печки заслонкой, потом на мать.

— Возьми, доченька.

Только после этого она взяла подарки, прижав их к себе, побежала из кухни в комнату. На пороге обернулась с лучистой улыбкой:

— Спасибо…

— Ну, теперь других давайте моих племянников.

Михаил щедро одарил всех — Марийке с Данилом привез ворох всякой одежды и игрушек. Кате подал невиданной красоты шаль с кистями, а Петровану плотного синего бостона костюм.

— Миша, Миша… — только и выговаривала Катя сквозь наворачивающиеся слезы, жалобно и беспомощно. — Да ты чего же… Зачем столько… Это ж какие деньги надо!

— Я ж там работал, Катя, а не баклуши бил. Тюрьма-то — она только для преступников. А вот тебе мой самый главный подарок.

И он протянул ей небольшую коробочку. Катя понимала, что там какая-то драгоценность, невольно отступила назад.

— От ты, как Фрося будто. Так то ребенок. Держи.

Катя подрагивающими пальцами раскрыла коробочку и осела на стул — на бархате лежали большие, крученого золота серьги с искрящимися камнями.

— Это ж… они ж… алмазные! — выдохнула она с неподдельным испугом.

— Да, сказали в магазине, что будто бриллиантовые, — улыбнулся Михаил.

— Да у меня ж… и дырок в ушах нету.

— Теперь проколоть придется.

Оставив коробку с украшениями на столе, Катя поднялась и как пьяная опять упала на плечи брата, глухо зарыдала, затряслась. Михаил, как недавно сама Катя, широкой и сильной ладонью мял ее волосы и говорил:

— Все беды наши, Кать, кончились. Кончились! Теперь жить будем.

* * *

… Через час в дом к Макеевым набился чуть не весь колхоз. Петрован лишь растопил печь, но приготовить они с Катей ничего не успели, да в этом не было и надобности, люди натащили всего сами — и солений, и жарений, и спиртного. И Катя и Петрован от такой людской щедрости поначалу были ошеломлены и растеряны, ведь, — как ни крути, срок отбывал он все-таки за убийство человека, только сам Михаил все принимал как должное, и он же сказал сестре:

— Они ж не за меня, Катя, а за тебя радуются.

— Ох, не знаю, Миша, ничего-то я не понимаю! — воскликнула она. — Все, все на свете почему-то переворачивается.

— А все, кроме человеческого понятия.

Это сказала Лидия Пилюгина. Михаил обернулся к ней и подтвердил:

— Правильно.

Лидия Пилюгина пришла к Макеевым в гости первой, она понимала, что ей надо было прийти вперед других, принесла бутылку водки, кусок розового сала и миску красных соленых помидоров, сказала:

— Вот, Михаил… Примешь ли? — И тут же, глядя ему в глаза, поставила условие: — Только чтоб от всего сердца. Да об Артемии, обо всем прежнем нам с тобой никогда не говорить.

Михаил какое-то время помедлил. Лидия добавила:

— Мы вон с Катериной давно порешили — не было ничего промеж нас с нею прежнего, да и все.

— Приму, тетка Лида, — сказал Михаил, не отворачивая глаз.

— Тогда, Катерина, подай-ка нам стаканчики…

Эта выпитая Михаилом стопка была едва ли не последней, чокался он потом со всеми, чуть пригубливал и говорил:

— Спасибо большое за привет… За Катю вам всем спасибо.

— Да что говорить-то! — воскликнула на это Легостаиха. — Это бабам надо Катерине в ноги кланяться. На каждую у ней души да тепла в такое лихое время хватило. А тебя с возвращением. Если честно сказать, а более ничего и не говорить, так жалели и ждали мы тебя, Михаил.

И Легостаиха, сильно сдавшая и постаревшая за последние годы, выпила целых полстакана.

Раздвижной стол, поставленный в горнице, всех не вмещал, часть людей толпились вокруг него, стояли у стен, а в кухню входили все новые гости, Катя и Петрован метались к каждому, угощали, и каждый говорил им:

— С праздником вас! С возвращением Михаила. С радостью большой.

А откуда Михаил возвратился и по какой причине столько лет отсутствовал — об этом никто ни одним словом даже и не обмолвился.

Наконец Петрован усадил жену за стол рядом с Михаилом. «Ладно, ладно, с остальными да кто еще подойдет я сам покружусь, а ты пристала, попразднуй-ка с братом!» — сказал он ей. Пьяный веселый говор поднимался все выше и выше, послышались уже и песни было, и вдруг все смолкло, сперва на кухне, а потом в комнате — через порог шагнул Степан Тихомилов.

Катя невольно поднялась, а Михаил, державший на коленях трехлетнего Данилку, лишь передал его сидящей рядом с ним Лидии — та с готовностью протянула к ребенку руки — да изумленно поглядел на сестру.

— Мишенька… Я не успела тебе сказать… — промолвила она.

В дверях комнаты застыл Петрован, а за ним стояла, разматывая платок, Мария.

— Что ж… здравствуйте, — в полной тишине хмуро произнес Степан.

— Ты ж, Катя, писала… что похоронная… — проговорил Михаил, ошеломленный.

— Он вчера… ой, позавчера уже приехал.

— Да как же?! Откуда?

— А с того света, — оглядывая горницу, усмехнулся Степан. Он был сейчас чисто выбрит, в свежей рубашке, в поношенном, но хорошо отглаженном пиджаке.

— Был на том, теперь на этом. Ну-к, пусти меня, Петрован, — энергично проговорила из кухни Мария и, войдя в комнату, распорядилась: — Принимай, Катерина, гостя. И всем нечего воздух ртом ловить. Вопросы да расспросы потом, а счас гулять надо. Ну, здравствуй, Михаил Данилыч. Меня-то помнишь, тетку Маруньку?

— Да помню.

— А ты — экий парнина вымахал. Это ж сколько тебе годков теперь?

— Двадцать два вроде.

— Вроде Володи, а зовут Михаил. Ну-к, где наши места, потеснитесь. Садись, садись, Степан, нечего хмуры-то разводить, вот сюда, меж Михаилом да Лидией садись.

Вывалив целый ворох слов, Мария будто заткнула ими ту дыру, откуда пролилась тишина, снова закачался, возникая, говорок.

Михаил налил Степану водки.

— И вправду будет время теперь все друг о дружке расспросить. С возвращением тебя, дядя Степан.

— Что ж, и тебя…

— Лидия, там вон холодца положь, помидорчиков… — протянула Катя чистую тарелку Пилюгиной. Та, придерживая одной рукой ребенка, другой ловко наложила закусок, поставила перед Степаном.

— Вот я сама и застольное слово скажу, — подняла граненый стакан Мария. — Жизнь вон, она, как кипяток, кого не обжигает! Да только от брызгов этих кто свалится, тот и сварится…

— Это она про меня… — усмехнулся Степан.

— И про тебя покуда! — воскликнула Мария. — Я с тебя вчерась весь день да седни все утро вареные-то лохмотья скоблила.

— До живого-то мяса добралась? — спросил кто-то со смешком.

— Доберуся! — пообещала Мария. — Так я чего говорю? Хотя вы, понятно, и пили за них, да еще разок за Катерину и Михаила давайте-ка, которые вот все же нашли в себе силы и в кипяток с головой не свалились.

— Так, Маруня! Вы ведь и поддерживали. И ты вот тоже сколько меня… — подала голос Катя.

— А как же без того? — согласилась Марунька. — Мы ж люди, а не звери какие, что поедом едят друг дружку. Ну, давайте.

И она лихо опрокинула стакан.

Выпил и Степан, а закусывать из тарелки, куда наложила закусок Лидия, не стал, даже чуть отодвинул ее, ковырнул вилкой в чашке с капустой.

Лицо Лидии, загоревшееся при появлении Степана, теперь вовсе потемнело, она наклонилась к Данилке, подрагивающей рукой стала оправлять его рубашонку, хотя она была в порядке.

Все это — и поведение Степана, и состояние Лидии — не укрылось от Михаила. Он в отодвинутую Тихомиловым тарелку положил ложку капусты и поставил ее снова перед Степаном. Тот медленно повернул тяжелую голову, глубоко ввалившимися глазами поглядел на Михаила.

— Ты в колонии, должно быть, в передовых ходил?

Михаил усмехнулся.

— Да как тебе сказать, Степан Кузьмич… Амнистии мне никакой не вышло. А в общем-то был там не на последнем счету.

На Степана с Михаилом никто теперь, кроме, может быть, Кати да Петрована, особого и внимания не обращал, снова плавал в горнице беспорядочный галдеж, становясь все гуще. А потом опять вдруг резко пошел на убыль. И по мере того, как хмельной шум оседал, все отчетливее слышался в кухне деревянный стук костыля.

Сгорбленная Федотья с седыми сосульками выпавших из-под платка волос обозначилась в пустом проеме дверей уже в полной тишине. Она перешагнула через невысокий порожек, оперлась, по обыкновению, на костыль обеими руками, некоторое время оглядывала людей, часто и бессильно дышала. Неживые ее глаза, затянутые мокрой пленкой, ничего не выражали — ни злости, ни презрения. Даже по Михаилу и Степану она скользнула взглядом пустым и мертвым, будто и не узнала ни того, ни другого.

Глаза ее ожили, вспыхнули холодным и неукротимым бешенством, когда она увидела, что Лидия держит на руках сына Кати Макеевой. Старуха перестала даже дышать, будто дряблое ее горло сдавило невидимой петлей. Она вскинула свой костыль, указывая на Лидию, прокричала: