Моё поколение - Илья Бражнин

Пришел он как-то и к Заборщикову. Часто, глядя на Заборщикова, задумавшегося над простой задачкой, он спрашивал себя — почему пришел этот бородач в рабочую школу и зачем он учится? Казалось бы, что всё в жизни этого старого человека уже определилось, и определилось раз и навсегда. Со слов Яши Полозова, работавшего в одном цеху с Заборщиковым, он знал о жизни старика достаточно много, чтобы думать именно так.

Происходя из крестьян Архангельского уезда, Аверьян Заборщиков пришел на лесопильный завод вместе с отцом, которого гнала в город злая нужда. Было тогда Аверьяну без малого двенадцать лет. Сейчас ему шел шестьдесят первый. Пятьдесят лет проработал он на заводах Маймаксы, Экономии, Цигломени и осел наконец на кыркаловской лесопилке. Сперва работал он на вывозке бревен, потом на лесобирже, потом на обрезных станках, потом поставлен был к лесопильной раме, стал вершинным, а позже комлевым пильщиком.

За полвека работы он накрепко прирос к заводу, к пильному амбару, к раме, к тяжелым сырым бревнам, к зудящему реву пил, шипенью опилок, щелканью сбрасываемых досок — ко всему тому, что составляло его каждодневный двенадцатичасовой труд. Он был неотделим от этого, неотрывен, и ничто тут, казалось, уже не могло измениться. По своему огромному опыту и знанию всего, что составляет жизнь лесопилки и труд её рабочих, Заборщиков уже давно мог стать и помощником мастера, да и мастером. Но самую искусную специальность рабочего и должность самого плохонького мастера разделяла пропасть. Чтобы перешагнуть эту пропасть, надо было обладать чертами характера, совершенно несвойственными Аверьяну Заборщикову.

Мастерами хозяева лесопилки ставили только тех, кто был им угоден, кто держал их руку, был на их стороне, был их верным пособником в обманывании, обсчитывании и обирании рабочих. На всё это прямодушный Аверьян Заборщиков решительно не годился, и ему предстояло поэтому стоять у рамы до конца дней своих, верней, до тех пор, пока не обессилеет и не будет выброшен с завода за ненадобностью. Этот жестокий звериный закон действовал неукоснительно и повсеместно, и исключений тут не было. Аверьян Заборщиков хорошо изучил его и за полвека, казалось, должен был бы смириться с ним. Но, видимо, и смирение было не в характере Заборщикова, — и эта-то непокорливость и желание дознаться, нет ли других законов у жизни, и привели старого пильщика на склоне лет на одну скамью с нетерпеливо рвущимся вперед Яшей Полозовым.

Но только ли этим объяснялось появление Аверьяна Заборщикова в вечерней рабочей школе? Или были еще и другие тому причины и основания? Дать на этот вопрос окончательный и верный ответ Рыбаков не мог, а между тем ему очень хотелось получить этот ответ, доискаться его. Он хорошо помнил настоятельный новиковский совет: «Приглядитесь, Митя, к этому Заборщикову. Приглядитесь внимательнейше». Но теперь уже не в одном этом совете было дело. К нему давно уже прибавился живой личный интерес к ученикам школы, и к Заборщикову особенно.

Рыбаков видел и не мог не видеть могучую внутреннюю силу этого русского рабочего, всю жизнь гнувшего горб на хозяина, но так и не согнутого этим неизбывным трудом на своих заклятых врагов. То, что те, на кого он работает, есть его заклятые враги, — Заборщиков, как видно, осознал давно, и это сознание выработало в нем с течением времени стойкую ненависть к хозяевам. Явное проявление её постоянно грозило тем, что Заборщикова могли выбросить за ворота, лишив работы и занеся навечно в черные списки. Нужно было поэтому скрывать ненависть. Но скрывать её до конца было просто невозможно, да и не хотел этого старый рабочий. Отказаться от проявлений ненависти к своим угнетателям — значило отказаться от своего человеческого достоинства. Вот почему каждый шаг старого пильщика на заводе был труден. Он был ещё трудней потому, что своё поведение нужно было согласовать с поведением других рабочих, которые все вместе вели каждодневное скрытое, а в иных случаях и открытое сопротивление гнету хозяев.

Насколько это было трудно, можно было судить по Яше Полозову, молодая горячность которого часто толкала его на открытые и одиночные стычки с начальством то по поводу штрафов, то по поводу обсчетов или тухлых продуктов в заводской лавочке.

Любая из этих горячих и нерасчетливых атак в одиночку могла окончиться для Яши немедленным увольнением с завода, но в критическую минуту возле Яши неизменно появлялся Аверьян Заборщиков и, тряхнув дремучей полуседой бородой, говорил своим простуженным баском:

— Ну-ко, молодец, пойдем, дело есть.

Он уводил Полозова в сторону, а то и вовсе прочь из пильного амбара, и через несколько минут Яша Полозов возвращался на место угрюмый, но утишенный и отрезвевший. Старый полуграмотный пильщик знал какие-то свои жизненные тайны, нёс в жизнь какой-то свой испытанный и мудрый опыт трудной жизни — и нёс его с достоинством, которое держало на должном расстоянии даже самых злобных и придирчивых мастеров.

Чувствовал эту скрытую силу старого пильщика и Рыбаков, и ему очень хотелось поближе познакомиться с Заборщиковым. Вот почему, когда однажды Яша, зайдя вместе с Рыбаковым, к Спирину, собрался от него идти к Заборщикову, Рыбаков тоже увязался за ним.

Жил Заборщиков недалеко от лесобиржи в низком бараке, словно приплюснутом высокой снежной шапкой, налезавшей с крыши прямо на маленькие барачные окна. Это пухлое налобье барака сияло ослепительной белизной, особенно яркой оттого, что вокруг барака высились первозданные наслоения грязно-пятнистых вонючих отбросов.

Внутри барака было не многим чище, чем снаружи. В помещении, в котором не могло размещаться более десятка человек, жило пятьдесят четыре души. Барак был разделен надвое не доходившей до потолка переборкой. В одной половине его жили холостяки, в другой — семейные. На каждой половине стояло по скверной, наскоро сляпанной каменке, а вдоль всех стен тянулись дощатые нары. Перегородок на нарах не было, и люди спали вповалку, поталкивая друг друга спинами, боками и локтями.

Когда после смены все жильцы собирались вместе, то в пространстве между нарами становилось так же тесно, как и на нарах. По крайней мере десяток пар мокрых портянок всегда сушились на каменке и вокруг неё. Тут же, на каменке, готовили пищу. Пахло гнилью, кислой капустой, духовитой пикшей, прелыми портянками, потом, махоркой. Смрад и дым волнами ходили под низким потолком. Казалось, что в этом тяжелом, смрадном воздухе давно уже нет ни атома кислорода, и непонятно было, чем дышат десятки людей, копошившихся на нарах, на земляном полу и вокруг дымящейся каменки, наполовину скрытой буро-черной завесой портянок.

У Рыбакова, вошедшего в барак с морозной улицы, в первую минуту захватило дыхание. Он сделал даже невольно шаг назад, словно собирался бежать, настолько невозможным показалось ему пробыть здесь хоть бы пять минут, хотя бы минуту. Но люди жили здесь годами, жили так, видимо, целую жизнь, — и Рыбаков остался стоять у порога.

Впрочем, долго задерживаться и раздумывать было недосуг. Яша Полозов потянул Рыбакова за рукав:

— Нам на семейную половину. Пошли.

Они вошли за перегородку и очутились в таком же тесном и грязном помещении, какое только что оставили, но отличавшееся от него тем, что нары здесь были перегорожены и некоторые кутки забраны ситцевыми занавесками.

Угол Заборщикова был отделен от других такой же занавеской. Сейчас, впрочем, занавеска отдернута была в сторону и открывала нары с тощим сенничком, подушкой в темно-розовой наволочке и фанерную полочку над ней. Заборщиков сидел на нарах перед прибитой к стене дощечкой, заменявшей стол. На столе-дощечке лежал толстый ломоть темного ржаного хлеба, стояла сделанная из консервной банки солонка и между ними — глубокая миска. От миски исходил негустой парок и очень густой неаппетитный запах соленой разварившейся пикши — самой дешевой на севере рыбы, служившей вместе с соленой сайдой и мелкой треской основной пищей для одиннадцати тысяч рабочих семей архангельских лесопилок и окраинной бедноты. Пикша, лежавшая в миске Заборщикова, была не только дешева, но, судя по бьющему в нос запаху, и не слишком свежа. Но это было привычно Заборщикову, и он усердно, хотя и неторопливо, работал большой деревянной ложкой. Напротив него с такой же деревянной ложкой в руке сидела сухонькая старушка, видимо его жена. Заборщиковы ужинали, и Яша Полозов сказал громко и весело:

— Хлеб да соль, Аверьян Андреич. Здравствуйте, Марфа Семеновна.

— Спасибо, — степенно отозвался Заборщиков. — К нашей ухе милости просим.

Заборщиков сидел на своих нарах, свеся вниз ноги в пестрых от многочисленных штопок грубошерстных носках. Портянки и сапоги сушились возле каменки. Кроме носков, на Заборщикове были заношенные до лоска штаны из чертовой кожи и линялая черная косоворотка. За спиной его на гвозде висели короткий ватник и ушанка, в которых Заборщиков работал. Чуть в стороне висел старенький пиджак и женский платок. Очевидно, это было всё имущество, каким владел старый пильщик. Об этом подумал Рыбаков в первую минуту, увидя сидящего на своих нарах Заборщикова и весь его угол.