Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Из запланированных двух лет в Англии получилось целых пять.

– Ничего лучшего ты не могла привезти мне из Англии.

Корявая ладонь Гордона Финдли, морщинистая, с синими венами, любовно погладила внучку по голове. Джо потеряла интерес к часам, доверчиво зарылась в рубашку на груди деда и грызла свои пальчики.

– Она похожа на тебя, когда ты была маленькой. – Его глаза светились. – Спасибо, что ты назвала ее Жозефиной.

Георгина была растрогана тем, что видит отца таким нежным с внучкой, и все же это больно укололо ее. Не впервые.

Точно таким же он был с нею – пока не отвернулся от нее, в то самое время, когда она нуждалась в нем острее всего.

– Расскажи мне о маме, – прошептала Георгина. – О прежней жизни.

Брови его сдвинулись; он надолго замолчал, углубленный в разглядывание внучки.

– Можешь забрать ее у меня? – спросил он, и голос его был сухим и царапающим. – Уже наступила пора послеобеденного сна. А мне еще нужно забежать в контору.

* * *

В эти дни Георгина часто поднималась на Губернаторский холм, на могилу матери.

Иногда она брала с собой Джо, которая бродила между могил, дивясь на мраморных ангелов, ловя бабочек и срывая цветы, которые в ее потных кулачках быстро увядали; она никогда не хныкала, если над ней кружилась мошкара и жалила ее в открытые места.

Но чаще всего Георгина была там одна.

Подставляя лицо ветру, она наблюдала переменчивое настроение моря и его всегда новую игру красок. Смотрела на облака, которые скучивались в мохнатую толщу, собирались в темные грозные тучи, чтобы снова легко и весело пролететь над ней. На небо, которое было то голубым – таким гладким и блестящим, что чуть ли не звенело, то снова омрачалось, пока не становилось молочно-белым. Иногда оно окрашивалось в жемчужно-серый цвет, темнело до черноты сажи, вплотную придвигаясь к склону, с которого Георгина смотрела на город, так сильно изменившийся за это короткое время.

Чуть больше года продлилась революция в Индии, которая омрачила блеск драгоценностей в британской короне кровью и пороховым дымом. Насильственное землетрясение в сердце империи, толчки которого подняли волны высотой до самой Англии. Ост-Индская компания была свергнута; управление Индией отныне находилось в руках новообразованной Индийской канцелярии.

Сингапур больше не был подчинен правительству в Бенгалии, а имел новые органы правления в Лондоне. Равноправные с Калькуттой, прежним материнским растением, от которого Сингапур поначалу лишь отпочковался.

Новое самосознание Сингапура отразилось и на облике города.

Город растянулся на большом пространстве, насколько хватало глаз отсюда сверху. Белые дома сверкали в солнечном свете, их крыши светились красной черепицей или льстивым серым цветом. Даже когда шел дождь и тучи тяжелым покрывалом висели низко над крышами, белый чунам сохранял веселое спокойствие, незамутненную свежесть. Невесомой элегантностью обладал и новый Таун-Холл с его рифленым фасадом, аркадами и большими окнами, балюстрадами; скоро должен был открыться и новый суд.

Гадкий утенок превращался в красивого, гордого лебедя. В королеву.

Восстание в Индии уже истекло по каплям, Сингапур остался в стороне от него, и капитан Джордж Коллейр из мадрасских инженерных войск с воодушевлением пустился в наконец-то разрешенное укрепление города: он замышлял артиллерийские позиции вдоль берега, протяженные крепостные сооружения вдоль Губернаторского холма с арсеналом, мастерскими, казармами и артиллерийским погребом. К этому еще несколько меньших укреплений на окрестных холмах и охранную зону вокруг здания суда, Таун-Холл и новую церковь Сент-Андруса. Тогдашний губернатор Бланделл осаживал его: Сингапур ни в коем случае не должен стать отталкивающей военной крепостью, он должен оставаться открытым всему миру портовым городом.

Но Коллейру все-таки разрешили построить береговую стену для защиты местности вокруг Телок Айер и подготовить расширение площади, пригодной для строительства, за счет воды. И Форт Кэнинг, укрепленное сооружение, которое при нападении должно было предоставлять убежище европейскому населению. К сожалению, тут не было независимого водоснабжения на случай осады, как выяснилось впоследствии, и пушки отсюда не доставали до вражеских кораблей в случае нападения, а доставали только до китайского квартала и реки Сингапур.

Недальновидность Коллейра. Его глупость.

В сером холоде Англии Георгина поняла, какой дурой она была, мечтая о том, чтобы оставить Пола, а может быть, и его сыновей и сбежать с Рахарио.

Недальновидность Георгины.

Она не находила себе места от стыда, когда думала, как чуть было не передала Полу совет Рахарио вложиться в здания на Апер Серкелэ-роуд. Эти старые, обветшалые дома два года назад пали жертвой пожара. Поговаривали о поджоге; спекуляция участками, говорили, понизив голос и прикрывая рот ладонью.

Правда, улица была застроена заново, побогаче, теперь там можно было сделать деньги на новых домах, но для Пола Бигелоу новое строительство означало бы верный крах. Она правильно сделала, не поверив тогда Рахарио; она сделала его своим врагом. Как глупо было с ее стороны верить, что страсть, связавшая их, могла свести к нулю его угрозы в саду Вампоа.

Время, когда она могла бы жить с Рахарио, безвозвратно миновало, теперь она это знала. Как старый мост Томсона, на котором они тогда увиделись, был заменен новым Элгинским мостом.

От дерева к железу. От чего-то вроде любви – к голой, непримиримой ненависти.

Англия оказалась целительной.

В Англии она поняла, что хотя она и была дитя Сингапура, но не дитя Нусантары.

Корни ее были в тропиках, но ее жизнь зиждилась на фундаменте, который был европейским. Хотела она этого или нет: брак с Полом сформировал ее, ее сыновья учились в Англии, были воспитаны как англичане, и в ее жилах текла наполовину шотландская, наполовину французская кровь.

Да пусть она была хоть сам чертополох, увитый ветками лаванды. Но не кембойя.

Она больше никого не знала в этом новом городе; прежние жители вернулись к себе на родину или умерли, все остальные были новоприбывшими. И Бич-роуд давно не был изысканным адресом, но и Георгина не была изысканной дамой. Сингапур изменился, но, по сути, остался тем же. Мило поглядывающим из-за колониального фасада, но неукротимым.

Английское растение, сформированное тропической жарой, муссонами и морем. Как Георгина.

Самым красивым в новом Сингапуре была новостройка Сент-Андруса, у которого скоро должна была появиться колокольня. Строение сияло белизной и, несмотря на размеры, казалось настолько воздушным и легким за счет стрельчатых арок, фиал и башенок, за счет украшений, похожих на сдержанные кружевные бордюры, что будто бы парил над зеленью Эспланады. Сердце Георгины радовалось всякий раз, когда ее взгляд падал на продолговатый корпус церкви. И когда она сидела на одной из новых церковных скамей, в этой высокой сводчатой колоннаде из белого чунама, под потолком из темных балок, среди стен, выкрашенных в синий цвет неба и моря, и солнце падало сквозь витражи окон, сердце ее становилось большим и просторным.

И тогда она знала, что снова вернулась домой.

В Лондоне Сингапур был дырой в ее сердце; здесь, в Сингапуре, эта дыра, болезненными толчками проливая кровь, носила имена Дункана и Дэвида.

В конечном счете было хорошо, что она оставалась в Англии дольше, чем собиралась. До тех пор пока ее сыновья не обрели твердую опору среди сыновей Стю, Дикки и Мэйси, дочери которых становились уступчивыми жертвами проказ и шалостей братьев. В дружбах, которыми они обзавелись в школе, Дэвид со своим солнечным характером – без всякого труда, Дункан – медленнее и лишь с двумя мальчиками, которые были такими же молчаливыми и замкнутыми. Пока Георгина – пусть и не с легким сердцем, но с чистой совестью – смогла уехать, ибо ее сыновья стали большими и достаточно самостоятельными.